ГЛАВА II                                                            ОЛЯ ШУТКИ

  - …Какой же это бес? Это мой друг, - ответил студент, - Я побывал у него и немного выпил.
                  *     *     *
  - Твоим мужем будет Ши Чун.
  - Где же он?
  - Завтра упадёт в воду…
                  *     *     *
…Выпустили из клетки и его, дали в руки нож и направили на врага…
                  *     *     *
  Два дня ты, как килька в маринаде, выдерживаешься в безделье и превеликой тоске. И не выдерживаешь на третий. Или это шуршание в коробочке сработало шпорой, разбудив на рассвете в объятии совершенно необязательных, как оказалось, рук, - а их обладатель не удержал и не убедил в обязательности.
  К тому же, тебе приснился Рантье, играющий на белом рояле. Не слишком успокоительный сон. Накал эстетизма выше нормы.
  В общем, за трубку автомата ты берёшься уже вполне уверенной рукой – другой теребишь ладанку.
  Генсек отвечает с полгудка. Ты, неожиданно для себя, моментально бросаешь трубку. Правда, неожиданно. Пылая щеками, стоишь, «пальцем трёшь штукатурку»; радуешься, что это автомат, и перезвонить он не сможет. Городок шумит вокруг, крики детей водоворотом завинчиваются в ушах. Телефон под твоим прижатым лбом надсадно жужжит. Жужжит?!
  Ты смотрела американские боевики. Там можно позвонить на автомат. И…
  - …Алло?..
  - …Да мать твою!.. – летит из трубки под визг тормозов, - Нет, я не тебе, Олюнь, тут кизил один лишнего «мериноса» валит… Прости за контаминацию; ты сегодня подъедешь? Коньяк, с подачи Рантье, за мной.
  Ты говоришь «Ну…» так, что понятно даже по телефону и даже ему.
  - Твою-ю!.. – связь гаснет, сутолока звуков прекрасно оправдывает прерывание; судя по всему, Генсек участвует в аварии века, и рассусоливать ему некогда. Удачи.

  И что – правда, поедешь?
  Умная девочка, ты догадалась стрельнуть деньжат на дорогу. Бессовестно, но шикарно. И всю эту дорогу в маршрутке тебе ничуть не стыдно. И вот за это – стыдно, всего-то двухступенчатая рефлексия, но она мешает сосредоточиться; ты не можешь вспомнить своротку.
  Ты встаёшь на обочину трассы, – а солнце к этому мигу уже хватается тебя раздевать, начиная с ветровки, - встаёшь и пытаешься угадать, попала ли хоть приблизительно. Не угадываешь. Или не попала.
  Попадающая зато в разряд тех, на ком возят воду, садишься на тракторную покрышку, куришь, слушаешь возню шуршунчика. Возится; шуршит.
  Посвистывает мимо трасса. Лениво, как лениво пока солнце. Заблудившаяся во времени крапивница чуть не садится на ухо. Как ни странно, её хватает для того, чтоб настроение… не то, чтоб приподнялось, но начало подпрыгивать, словно на костыле; настроение-калека. Это, вероятно, и генерит странную улыбку, чересчур фотоэффектную. Трое местных парняг – вида предельно гоповского – какое-то время, выйдя из лесочка, крутят башками, ослеплённые.
  И подходят общаться.

  К концу первого же раунда (минут в десять) ты устаёшь. Если они не срисуются, второй раунд будет невербальным. Вокруг так красиво и по-весеннему тихо, а ты, назло этим янменам, не хочешь. Ни пива, ни в гости. Ни… а вот за ладанку руками – это зря!..

  Очень зря. Тебя пробирает морозцем по тому экватору тела, что у рыб, кажется, зовётся боковой линией. Ощущение почти эротическое. Морды парней отчётливо бледнеют. На фоне весенней зелени смотрится офигительно, как в том анекдоте.
  Пока восхищаешься тем, как ты, оказывается, крута, тебе на плечо словно падает хобот слона. Тяжко и нежно.
  Ну да, «хаммер» почти бесшумен. Генсек отпускает твоё плечо и неспешно лезет за отворот пиджака. Улыбаясь. От его улыбки день, конечно, светлей, а вот парней, словно бактерий из-под ободка, смывает с горизонта. Генсек взрывает «житанину». Блин. Даже ты ждала чего-то типа «магнума».
  - Рад тебя видеть, - чётко артикулирует он в обход сиги, - Sit down in the car, please…
  Его английский под стать костюму. В наших школах забраковали бы на раз. Это английский системы спиричуэлс, американское койнэ предместий. Даже твоих трёх курсов хватает, чтоб это просечь. Ты словно выхватила на слух фразу из непереводного фильма с Вупи Голдберг.
  Ты не сразу осознаёшь, что висишь у Генсека на шее. Когда осознаёшь, висишь ещё пару секунд – уютно! – и слазишь. Становишься скучной и чопорной, как он сам:
  - Я вовремя?
  - А я?
  Хоровое «да».
  В  салоне слоняется Элвис – от стены к стене, от люка до коврика. И пахнет табаком, реальным, кофейно-какао-вкусным. Под твоим измученным позвоночником ползёт спинка кресла - Генсек нажал кнопку. В этой машине можно жить, вероятно.

  …А ты опять ничего не запомнила; Генсек будит тебя у ворот «На Ремонте».
  Там тот же самый Элвис – они ловят одну волну сегодня – плюс Сильма, Борзописец, Рантье и Апгрэйд; мило пьют кофе и говорят глупости. Ты с суеверным страхом косишься на угловой столик за фикусом.
  Рогов и копыт у того, кто там сидит, нет. Есть мятая, псевдобелая байковая рубаха, брюки и реденькие седоватые пряди на затылке. А большего ты не видишь – этот хрестоматийный вариант провинциального среднерусского алкаша лежит за столом, хрестоматийно ткнувшись в сгиб локтя. Умиротворённая фигура настолько не вяжется с компашкой, куда ты прямо сейчас под комплименты (overkill Борзописца) и оценивающий наклон головы Сильмы (sic!) вливаешься, что ты почти сразу о нём и забываешь. К лучшему.
  Генсек тянет свой «житан». Плавали, знаем – вещь страшная. Тебе уютно настолько, что аж так же страшно. Рантье замечает тебя спустя пяток минут возни за стойкой – и, заметив, берёт под профессиональную опеку. Лобстер; филе. Сыр из дичи. Ркацители. И снова здравствуйте.
  - Извините, - шепчешь ты ему на ухо доверчиво и тихо, - Тётенька не буйвол…Но всё так вкусно, что…
  Рантье ломает ледяное «чего изволите» лица в шугу ледохода. А спустя какое-то, исполненное блаженства, время тебя берут за локоток.
  О боже. Апгрэйд хочет танцевать. Элвис, конечно, не обидится, но… Но напротив Апгрэйда гибко поднимается Борзописец (взбугрились вдруг – откуда у литераторов? – плечи, угол губы сказал своё «хм» твоему вейнингерскому «ж»). Так; неужто, из-за тебя сейчас впервые в жизни подерутся? Причём, кто?! Спасает музыка. Она просто смеётся, смеётся так, что и Апгрэйд, и Борзописец блекнут и меркнут, поджимают губы, усмехаются и никнут (нишкнут). Стоят и тихо прутся, гады.
  Чёрт.
  Это не музыка. Это хохочет Сильма. Сегодня она в костюме Мэри Поппинс, что на ней смотрится откровенней комбидресса. Она без лишней суеты, хоть и вдруг, скользит к тебе и, ухватив за безымянный палец, уводит к высоким табуретам у стойки. От всех.
  - Wow! – (о нет, как и у Генсека, это не русифицированное «вау») – Плюнь ты на них, им и так тошно, - её рука скользит, словно средоточие щекотки, вдоль твоих позвонков. И застывает там, где ты готова её (убить/поцеловать? актуальное подчеркнуть) – Это то, что я думаю?
  Это то. Шуршунчик в твоём заднем кармане. Он, кстати, оживает и выдаёт серию. Сильма расцветает. Ей, чёрт побери, идёт!
  - Пришло время, - шепчет она на ухо, - поговорить, - если она ещё пошепчет так, разговор будет забавным.
  Но она залазит на табурет и приникает к соломинке одного из бокалов. Их много, целое разноцветье.
  - Поговорить о чём? – ты перекладываешь громко негодующего шуршунчика в нагрудный карман, залазишь на стул рядом, и выбираешь коктейль, сквозь который интереснее всего смотреть на Сильму – бледно-ирисовый, - О том, почему всем тошно? Ну, нельзя же столько пить и курить! Вы отсюда, вообще, выходите? А, вижу - Менора, умная девочка, гуляет. А Карачун?
  Твоего носа аккуратно касается ноготь оттенка «кармин». Глазки Сильмы сужаются, и ты начинаешь осознавать значение слова «отнюдь».
  - Солнышко, - проникновенно шепчет она, - ты не представляешь, как Карачун сейчас занят.
  Она с грацией утопающего вновь хватается за соломинку, а к тебе возвращается дыхание. Ты утыкаешься взглядом в длинный ряд полной и пустой посуды на стене за стойкой. Кроме посуды там вновь зеркала, а меж ними – различные, как это обычно в барах, финтифлюшки и сувенирчики. Рядом с твоим невесть с чего насупленным отражением, к примеру, слева – небольшая кукла-марионетка, а справа - фигурка не то волка, не то собаки, похожая на нэцкэ. Разглядеть точнее ты не успеваешь.
  - Хорошо, что ты приехала, - роняет вдруг Сильма, - Если честно, мы боялись. Что не решишься.
  - Я всё ещё не понимаю, какого я это фига, - мотаешь ты головой, - Что-то из Экзюпери…
  Как ни странно, она понимает:
  - «Там, откуда они едут, было хуже?»
  - Примерно. Раз уж это всё ещё здесь, - ты вытягиваешь ладанку из-за ворота.
  Сильма снова впадает в свой прищур – дразнящий и пронзительный. Когда-то ты любила игру – ассоциировать знакомых с животными. Так вот, Сильма – единорог. Если б единороги, конечно, умели грязно ругаться, бить в спину и курить шалу. Но это такой специальный единорог. Тебя не оставляет ощущение, что, если она тебя когда-нибудь как-нибудь предаст – это будет естественно и не обидно. Ты улыбаешься и чокаешься с ней соломинками…

  У входа происходит что-то, привлекающее внимание. Ага; у нас гости. Сильма уже павой плывёт к снимающему мотошлем Карачуну, а пришедший с ним гость мается в чисто брателловских объятиях Апгрэйда. Мается недолго – он гибок и высок, он хлопает Апгрэйда в плечо и по освободившемуся пути добирается до рукопожатий остальных. Тебя подводит к столу Генсек.
  - Это Оля. Это…
  - Гоша, - говорит гость.
  Хорошо, если ему есть восемнадцать. Когда он садится за стол и впивается в кружку подставленного Апгрэйдом пива, курчавые волосы на его затылке вызывают желание запустить туда пятерню. И дёрнуть.
  Генсек усаживает тебя меж собой и Карачуном. Наливает, подаёт, прикуривает. Гость – уже, впрочем, Гоша – черноглазо и задорно улыбается тебе из-под зипповой вспышки. И, так как он сидит точно напротив, уклониться тебе некуда.
  Команда вновь слипается в подобие Уробороса. Ты меж его пастью и… хвостом. А Гоша смахивает на выбитый позвонок; он хохочет над линейными  шутками Апгрэйда, чокается с Борзописцем, хлопает ладонями с Карачуном. Генсек для порядка срезает его взглядом – пардон! – пытается срезать. С таким щенячьим непробиваемым гедонизмом данный номер не пройдёт. И не проходит. Отражается, как от их любимых зеркал, и Генсек сам начинает рассказывать что-то весёлое; правда, с летальным исходом и про какую-то неизвестную войну. После его рассказа секунд тридцать висит неуклюжее, заполненное попытками кого прикурить, кого высморкаться, молчание. Гоша его нарушает.
  - Кар, так мы договорились на завтра?
  Карачун, хмыкнув, оглядывает его от кроссовок до гавайки. Хмыкает вновь.
  - Договорились; но если я тебе Кар, то ты – Гав.
  Они ещё какое-то время благодушно пикируются, а ты прикидываешь – да, он прав насчёт «гава». Гоша невероятно похож на весёлого щенка-дворянина. А Карачун – на коршуна, сытого и доброго, но…
  Кто ж тогда Генсек? Для выяснения этого вопроса ты начинаешь издалека:
  - Извини…
  Он поворачивается вместе со стулом.
  - Не раскроешь один секрет?
  Морда Генсека расплывается в улыбу донельзя чеширскую. Он из тех, кто бросится к тайне, а не пирожку, и другому в протянутую руку положит никак не пирожок.
  - Секрет?
  - Ну да. Кого это вы прячете в углу?
  - В углу?
  - Ну, вон там, за фикусом, - если он сейчас переспросит «за фикусом»…
  - За фикусом?
  Он поспешным жестом страхуется от твоего.
  - Ах, этого, - говорит с облегчением, - Так это Почутьчуть, - и видя, что ты ждёшь и руку не опускаешь, поясняет, - Ну, было дело…
  - Ещё одно из ваших?
  - А-а как же…
  Он окутывается житановой синевой и становится похож на престарелого морского волка. Или охотника на привале.
  - Это ещё на заре истории ЦУМа. В смысле, этого мотеля. Как ты, верно, угадала, на ремонте он всегда.
  - Догадывалась.
  - И посетителей здесь не бывает. А в то время, к тому же, только начинал раскрутку мой банк, и чисто социальных проблем было море и маленький лиманчик…
  Ах вот как. Мой банк. Ей-богу, тоже догадывалась. «Хаммеры» с потолка не берутся. И отели, тем более - бутафорские.
  - Я не слишком боялся организованной преступности, но не учёл специфики региона. Знаешь ли, после Уолл-стрит привыкаешь к тому, что она действительно организована…
  Уолл-стрит, мать его. Оттуда, видимо, этот невероятный английский. Ты словно влипаешь в суперсюжеты всех западных боевиков сразу.
  - …Мы сидели здесь и чего-то отмечали. Побей меня бог, если вспомню, чего. Чей-то бёсдник , вероятно. Борзописца и Сильмы ещё в команде не было… Ну, не важно. Важно то, что этот гибрид чмо и мачо неожиданно вошёл, постоял-покачался и причалил к стойке. Ну, а Рантье… Но здесь нужно знать Рантье. Он самый старший в группе, мой первый напарник. Дело, которое нас свело, проехалось по нему так, что… В общем, удивить его – артель напрасный труд. К тому же, он действительно был барменом и поваром; раньше, до нас. И, когда Карачун уже хотел перенаправить алкаша назад на улицу, Рантье его остановил.
  Генсек прерывается на пару затяжек, а ты успеваешь бросить взор на Рантье; тот полуприкрыл глаза и выстукивает что-то по краю стола.
  - Рантье прошёл за стойку и честь по чести обслужил посетителя. Когда у того, по испитии стакана водки, не оказалось денег, Рантье сказал: «За счёт заведения. И извините – мы закрыты». Тот с чувством кивнул и вышел; стакан был тем самым, что требовалось ему для выживания. А спустя два часа он зашёл вновь.
  Генсек, вспомнив какую-то деталь, коротко хмыкает.
  - Мы к тому времени тоже были под мухой це-це – кроме Карачуна, понятно, - и он не сразу донёс до нас мысль, с которой прибежал. Его, типичного местно-хуторского хмыря, поймали на своротке братки в двух тачках. Он описал их, и я их узнал. Они расспрашивали его о мотеле. Кто, сколько, в каком состоянии… Отпустили, как я понимаю, чудом. Он догадался сыграть фазу полных четверенек, и браткам показался настолько безопасным, что они не дождались его уползновения и начали вставлять обоймы. А он отполз за кусты и бросился бегом. Сюда.
  Ты пытаешься рассмотреть силуэт спящего в углу. Отсюда не видно.
  - И что?
  - Мы с Карачуном успели наперевстречь, - лаконично говорит он и, спустя минуту молчания (минута буйства твоего воображения, если учесть упоминание Рантье о прошедшей во французском иностранном легионе юности Генсека), добавляет, - Потом я взялся за телефон, и борьба, перейдя в экономическую фазу, завершилась победой добра над разумом… Ну, а когда все вздохнули и натянуто рассмеялись – обнаружили, что наш спаситель, покачиваясь,  уходит. И всем стало стыдно. Его догнали, привели и торжественно предложили бессрочное и бесплатное обслуживание. Знаешь, что он сказал?
  Ты ухмыляешься. Кажется, ты, что называется, поймала волну – волну стилистики и атмосферы этого места и этой компании. Ты хитро смотришь на Генсека:
  - Он сказал: «Ну, разве что, по чуть-чуть…»
  Генсек молча одобрительно сверлит тебя небесно-голубым взором.
  - Ну-ну, растёшь… Да, с тех пор он чуть не каждый день методично пьёт за тем столиком, и в тех редчайших случаях, когда к нему обращаются – его зовут Почутьчуть. Можно сказать, кто-то вроде домашнего духа-хранителя.
  - От латинского «spirit», – риторически замечаешь ты, - Ну, спасибо за рассказ. Век живи…
  Потом разворачиваешься к народу. Там уже в разгаре сцена прощания – мальчик Гоша примеряет карачунский шлем. Голос его звучит глухо, как из-под забрала.
  - Ладно, не слетит. Общий привет, люди; Оля, привет особый!
  Он жестом спэйсмена вскидывает руку, и спустя минуту смазанный гул явно не слабого «японца» сигналит о его отъезде.

  Лентяйкой центряка завладевает Борзописец. Шуршание несущей частоты FM-каналов проваливается в бархатную глушь хай-энд-студийной записи. И первые же такты растягивают углы твоего рта чуть кверху: это жаровский «Oxygen». Это хорошо и надолго. Генсека ты раскусишь позже, а вот Борзописец… он – кот. Независимый, капризный, аристократичный… и царапучий, если ты не растеряла остатки интуиции. И, как все они здесь, нереальный, не хуже привидения. Вот особенно сейчас: его полупенсне в золотой оправе пошарило над столом, а пальцы левой – классически жёлтые пальцы курильщика со стажем – пощёлкали впустую; на столе сигарет нет, свои, видать, кончились, а просить вломы. Вокруг течёт малопонятная беседа и Борзописец, не желая её нарушать, в десяток отточенных жестов составляет из четырёх басиков эрзац-сигу, здорово смахивающую на маленький гибэдэдэшный жезл. Ты готова поклясться, что так же спокойно он свернул бы «козью ногу» на приёме в Версале.
  Пока ты развлекаешься ассоциациями, на столе священнодействует Апгрэйд. Кроме ноутбука на этот раз он приволок целый ворох каких-то прибамбасов, которые живописно размещает в центре. Его технофильские манипуляции под Жан-Мишеля производят впечатление эпизода из «Матрицы». Какое-то время ты щуришься в приветливо подмигивающий глазок, потом соображаешь – это же он-лайновая камера с микрофоном! Коробок рядом – по всей видимости, малоформатный гибрид принтера со сканером, а назначение вон той загогулистой фиганды с ярко выраженным набалдямсом и тремя впуклиями – загадка. Апгрэйд, впрочем, перехватывает твой пытливый взор и хохочет; хохочет обидно. Вернувшийся к столу Карачун встаёт руки в боки:
  - …Ибо сказано, дружок: не стебитесь и не стебимы будете. Конь ретивый, что ты? Шутки над гостями у нас караются. Быстро и эффективно. В темпе объясни девушке, чем это ты замусорил обеденный стол.
  Апгрэйд редуцирует улыбку до состояния тени. Склоняет светлолохматую голову чуть набок, пальцы его гладят клаву компа; ахнуть ты не успеваешь. Успеваешь подумать, что – к чёрту, никакой он не хомячок! Балбесина, он же…
  Карачун, охнув, хватается за глаз, словно ему влепили из скобача. Разгибается, делает зверское лицо; хватается за второй. В этот раз ты улавливаешь, откуда плеснула рубиновая строчка – в другой, опущенной руке Апгрэйда прицельно работает лазерная указка.
  - В расчете. Баш на баш, - роняет он, когда Карачун разгибается вновь.
  А ты полувслух дооформляешь ассоциацию: хамелеон. Мухи оценили бы.
  Карачун оценил – точнее, знал и раньше. Они ржут уже хором.
  - Прости, Оль, - лапищи Карачуна ласковы, как… не знаешь что (у тебя не было брата), - Ты не напряглась, надеюсь?
  Ты не напряглась. Ты благодарна за это представление, ибо хуже было бы как-нибудь позже, лично, на месте мухи…
  Не слишком обращая внимания на ваш тройственный союз, за стол вписываются остальные.

  …Генсек мановением руки – посредством Борзописца – гасит музыку вдвое. Настроение твоё смещается октавой ниже, но в режим вибрато. Наивная надежда, что сегодня здесь, в отличие от предыдущей, игривая дружеская посиделка с болтологией… Заюшки, будучи приличными заюшками, сказали «фигушки». Рантье вставляет в угол рта сигарету с аккуратностью корабельного заряжающего. Ты расстёгиваешь верхние пуговки рубашки (в процессе тихонько показываешь кулак явно увлечённому этим процессом штатному литератору), отслеживаешь внезапную тишь да гладь в кармане с шуршунчиком. Что-то будет? Ты слишком громко думаешь, и Генсеку приходится пояснить. Уронить в пространство:
  - Группа приносит извинения гостье. Я в данном случае – официальный спикер, и предупреждаю, как в тот раз: ты вольна уйти. Мы рады тебя видеть. Тебя предстоящая сессия, возможно, заинтересует. Но. Присутствовать ты не обязана. Боишься – скажи. Угу?
  Боишься. Говоришь:
  - Угу. Стоило, то-есть, переться сюда за шестьдесят кэ-мэ, чтоб мило поулыбаться.
  Всем своим видом Генсек выражает, что стоило.
  - Я поулыбалась. Теперь можно послушать?
  - Нет, - отрезает он, - Просто послушать – уж извини. Но поучаствовать в сессии ты вправе. Введя тебя в круг внимания ЦУМа, мы знали, чем рискуем.
  - И чем же? – начинаешь закипать ты.
  - Тобой.
  - …Внимание! – говорит Апгрэйд, и говорит так, что всё лишнее слетает рисовой шелухой, - Коннект с Менорой. Приветик, как видишь нас?
  Он ориентирует бук так, чтобы улыбка и взмах Меноры достались всем. Изображение чёткое; за ней видна книжная полка и краешек неизменного зеркала.
  - Вижу хорошо, но мелко. Всё готово? Господи, Оля? Приятный сюрприз.
  - Рада тебя видеть. Заглянула вот на огонёк…
  Генсек делает нетерпеливый жест.
  - Поздоровкались? Ну так с богом. Умоляю вас, господа товарищи, не расплываться. Менора, что дал МБА?
  - Абонемент, кроме монографии Профессора и вальеховского портфолио, ничем существенным не богат, Сильма не ошиблась.
  Сильма встряхивает косой а-ля Крофт, и Менора на экране разводит руками. Что-то сквозь зубы шипит Карачун.
  - Скидай, - говорит Генсек, - Нынче всё в кассу. Сегодня он докопался насчёт меча и тренировок, так что…
  - Ясно, время дорого. Отправляю, - Менора творит что-то в мёртвой зоне, сухо щёлкают клавиши, - Апгрэйд, кстати – прочесал инет?
  - С классическим нашим результатом.
  - А… дошло. Ну, стало быть, как всегда, придётся думать головой…
  - …Что неприятно, - заканчивает за неё Рантье, - Видимо, нужно, чтоб кто-то произнёс это слово – «дракон». Ладно, я произнёс.
  Генсек глядит на Рантье с глубокой благодарностью. Потом обводит взглядом всех. Со вздохом упирает ладони в столешницу; искры звёздного льда начинают обживать твой позвоночник, едва ты встречаешь этот взгляд.
  - Чтож, - произносит, наконец, делец с Уолл-стрит, - Значит, дракон… И что же мы знаем о драконах?
  Не слишком много, думаешь ты. А они о нас?
  - Догадываюсь, - при этих словах Рантье чуть ухмыляется, - Догадываюсь, что специалистов-драконологов типа Трурля и Клапауция у нас под рукой нет. Обойдёмся специалистами других областей. Как я понимаю, область традиционной мифологии имеет вполне понятный приоритет.
  Менора откашливается.
  - Феномен легко поддаётся классификации. Признаком дифференцирования я выбрала экологическую нишу, как основной инструмент формирования видовых особенностей. Этот же признак хорошо коррелирует с регионом мифологической генерации. Всем понятно, надеюсь, что китайские драконы отличаются от, допустим, кельтских целым рядом признаков – как внешних, так и поведенческих.
  - Основную типологию, солнышко, - просит Борзописец.
  - В текстах, могущих считаться первоисточниками, превалирует классический бинер… - не сразу, но Менора чувствует, чей именно взгляд её остановил. Твой. А может, скрип твоих нейронов, - Прости, Оля, постараюсь по-русски. Бинер – короче, классификация по двум направлениям. Первое – драконы, близкие к змеям: длинные, извилистые, бескрылые, мудрые, чаще добрые или безразличные к добру и злу, и живущие в небе и море. Второе – драконы типа кошмарных получерепах, зверино-злобные, явно хтонического генезиса… э-э, порождения земных глубин, жители болот и оврагов. Из этих двух типов есть исключения, но они несущественны.
  - Вопросик, - гнусит Апгрэйд тоном нудного пятиклассника, - Какие из них пыхают?.. Да ну тебя, блин! – огрызается он на хихиканье Сильмы, - Огнём, в смысле. Менора?
  - Никакие.
  Апгрэйд таким поворотом, кажется, озадачен. Ты, кстати, тоже.
  - Я пока веду речь о самых ранних источниках. А испускают пламя (причём, вначале упоминался яд, затем ядовитое дыхание, в поздних вариантах ставшее огненным), - так вот, это уже усреднённые фэнтэзюшные волшебные драконы средневековья. Доберёмся и до них…
  - Подожди, - морщишь ты лоб, - А те, ранние – они не волшебные?
  Менора улыбается с экрана, и твоя неловкость уходит, словно дым.
  - Нет, - говорит она, - Они просто древние и причудливые животные, вроде динозавров.
  - И летают без крыльев? Неволшебные?
  - Менора права, - спокойно вставляет Карачун; ты невольно окидываешь его взглядом, - По крайней мере, что касается драконов Востока, у меня та же информация – они не летают, они плавают в небе, потому что состоят из той же субстанции.
  - Совершенно верно. Сверхъестественное в них связано пока лишь с обладанием волшебными предметами…
  - И всё? – ты даже вздрагиваешь; каждый раз вступление бархатного баритона Рантье слишком неожиданно.
  - Я что-то упустила?
  - На мой взгляд, довольно важную вещь.
  Рантье повторяет фокус с длинной сигаретой (кстати, ты всё же разглядела в этот раз марку: это «кэмэл-сотка», снятый с производства раритет, редкий, как дракон). Борзописец очень непонятно глядит на то, как Менора ожидает продолжения.
  - Вспомни, детка – даже те, реликтовые драконы умели оборачиваться человеком.
  Менора благодарит его поклоном.
  - Я приберегала это под занавес, но вы явно испорчены Сапковским и Шварцем… Верно, умели. Ещё вернее – кроме всего прочего, человеком. На мой взгляд, это не волшебство, а мимикрия.
  - Не будем путаться в терминах, господа! – вскидывает ладонь Генсек, - Итак, данную способность приняли к сведению. Кстати, как она видоизменяется в поздних текстах?
  - Редуцируется.
  - Э-э?..
  - Узус метаформ снижается до одной-двух, сам процесс превращения часто неполон: дракон-человек выделяется то чешуёй, то глазами, то чем-нибудь ещё. Налицо вырождение способности.
  Борзописец пытается втолковать что-то вполголоса лицу на экране, и Апгрэйду приходится чуть не насильно развернуть его к камере. Меж тем, твой вздох обращает на тебя внимание остальных.
  - Да, солнце? – осведомляется Карачун.
  - Узус метаформ… Я так теперь ругаться буду, можно? Мне понравилось. Только, может, кто объяснит, при чём сегодня драконы?
  Вот теперь уж к тебе поворачиваются и те, кто был отвлечён. Шесть пар глаз, каждой из которых и так хватило бы всякому, скрещиваются на твоей персоне. Персона неожиданно и густо краснеет.
  - …Она ещё маленькая, ничего, - доверительно извиняется за тебя Карачун; а лысый буржуй с Уолл-стрит кивает, будто так и надо, - Зато смотри, как здорово краснеет… Даже волосы, кажись.
  - Идиот, это тушь! – вспыхиваешь ты ещё ярче, - И вообще…
  - …Что же насчёт драконов (ох, люблю это «и вообще»!) – продолжает он, - то им не повезло. Они попали в сферу нашего внимания. Не нарочно, мы шли по другому следу; но теперь нам позарез нужно знать о них как можно больше… А что ты знаешь о драконах?
  - Узус метаформ! – мстительно огрызаешься ты, бросая уничижительный взгляд в ответ на восхищённый апгрэйдов, - Где вы их нашли, драконов?
  Генсек разводит руками:
  - В том-то и вилы, Олюнь, что не нашли. А один знакомый очень просил. Хоть самого завалящего. Вот и кумекаем, каково лицо, в которое врага нужно знать, прежде чем бить… Менора, извини за прерывание.
  Ты лихорадочно соображаешь. Точнее, пытаешься соображать, ибо лихорадочность соображению помеха. Это что ж за знакомые такие, с настоятельной потребностью в драконах?
  - Много чего человек способен желать себе для красивой жизни, - размышляешь ты вслух, - Домашних животных, скажем… Но здесь этот ваш неизвестный юннат, пожалуй, хватил лишка.
  - Не такой уже и неизвестный. Минут десять, как ты знаешь его под именем Гоша.
  Твои брови уходят куда-то в стратосферу:
  - Гоше?! Дракон?! Дома держать?
  - Если бы… - Генсек вздыхает. За его вздохом отчётливо встаёт настоящая, неподдельная проблема, - Насколько мы успели его узнать – не так уж и хорошо, к слову – в отношении ко всяческим монструмам он поклонник старика Честертона: чудовище годится лишь на то, чтобы его убить.
  В баре, оказывается, прохладно. Ты кутаешься в ветровку. И чуть дрожишь, когда произносишь:
  - То-есть?..
  - Рантье, дружище, поставь кондишен на подогрев… То-есть, наш юный друг Гоша уверен, что он не просто Георгий, а тот самый Георгий, который должен убить, соответственно, того самого дракона. Всё проще простого.
  В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов… Бежать, напиться, забыться… И видеть сны, быть может. Про драконов. Ощущение чаепития в кэрроловских Мытищах становится воистину невыносимым, когда ты долгим-предолгим взглядом ищешь в белёсо-голубых глазах Генсека издёвку. А потом хотя бы шутку. Вот тебе, золотая рыбка, за твою доверчивость… А как тут жарко-то, оказывается!
  - Рантье… Thanks, дружище, ты понял верно. Оля, мы ведь предупреждали…
  - Я не знала, что это был предупредительный в голову!
  - Мадемуазель, - искушающе шепчет Борзописец, одновременно взбалтывая и протягивая тебе бокал странного оттенка жидкости, - подойдите к этому как к теоретической проблеме, аналогу предыдущей… Пей спокойно, - он вновь срывается на «ты» (жаль, было здорово), - это не мусор, в шерри должна быть вишенка, на то он и шерри.
  С экрана Менора щёлкает пальцами и дважды хлопает в ладоши:
  - Мальчики и девочки, вы отчаянно рефлектируете вместо элементарного процесса мыслительной работы. Оля, милая; сегодня взаправду нет времени на столь же подробные как в прошлый раз объяснения. Ну нет и всё. Есть юноша, считающий себя Святым Георгием. Есть обстоятельства, заставляющие нас помочь ему, и не в американско-голливудском смысле этого слова. Нужно выяснить: что есть дракон, где его взять или чем заменить. Мы выясняем. Всё. Разве это не понятно?..

  …Мысль, мысль, шепчешь ты про себя, пока они, этот Уроборос, переглядываются сами с собой, глядят на тебя, ожидая эффекта и реакции; она вертелась рядом чуть раньше, эта заноза, и ускользнула в потоке эмоций. Но ты нащупаешь её за хвост, ты уверена…
  И ты нащупываешь.

  - Господа хорошие, но кто-то – вы или Гоша - гонит! – (приличия ты забываешь почти в отместку), - Георгий уже убил дракона, тем и известен!
  Повисает недолгая полутишина, в которой слышно лишь как Карачун бормочет под нос «…отец, слышишь, гонит, а я торможу…»
  - Он известен тем, что бился с драконом, - тихо говорит Менора, - Насчёт же течения и исхода этого боя мнения источников, уверяю тебя, расходятся. Кроме расхожего лубка и столь же расхожей иконографии, на которых змея тычут в головогрудь смахивающим на шампур копьём, есть столь же заслуживающие доверия свидетельства. Во многих из них – в том числе, классических христианских апокрифах – Георгий не убил дракона копьём, а изгнал крестным знамением. Чувствуешь разницу?
  - Есть также варианты обоюдки, - подаёт голос Сильма; голос не настолько беззаботный, как от неё ждёшь, - В одном из монастырских списков средневековой легенды они жизнерадостно сложили друг друга.
  - Есть сербское предание о том, как Георгий пощадил бедного дракошу, - ухмыляется Карачун, - Буддийский такой поступок, однако…
  Ты поджимаешь губы; делаешь большой глоток, едва не глотая чёртову вишенку; обводишь этот консилиум сумасшедших взглядом лечащего врача.
  - А что же говорит сам Гео… тьфу, Гоша?
  Генсек спохватывается – ну да, мы ведь долго не курили! – отвлекается на этот тяжкий процесс. Тебя не оставляет ощущение, что ему просто-напросто хочется оттянуть следующую, явно возложенную группой на него, фразу.
  - А он утверждает, что это дракон, чуть не убив его в бою, пощадил и изгнал Георгия; поугрожав что-то типа добить в случае следующей встречи.

  Он смотрит на тебя почти спокойно. Типа ну и хрен с ним. И ты почти веришь этому спокойствию, если б не напряжение сошедшейся на тебе клином паутины внимания. Шуршунчик, забытый на стойке, перекрывая тихую музыку, напоминает о себе, и ты почти чуешь дрожь ладанки на шее, когда говоришь:
  - Независимо от времени; если вы хотите, чтобы я в этом разговоре как-то участвовала, я должна знать – почему вам так важно представить эту историю в виде проблемы. Выражусь яснее. Почему мальчик Гоша так важен вам, а не, простите, психиатрам?
  - Выразилась яснее некуда, - Борзописец смеётся, и тебе хочется запулить в него вишнёвой косточкой, - Ждёшь настолько же ясного ответа, солнце?
  - Хоть какой-то у вас для меня найдётся? 
  Борзописец танцует мышцами лица, проигрывая на этом смуглом веснушчатом инструменте сложную гамму выражений. Заканчивает минорным трезвучием задумчивости, сомнения и иронии. Потом обязательно спишешь рецепт этого аккорд-коктейля, а пока он, кажется, всё же получит косточкой…
  - Целься в глаз, - хладнокровно советует Карачун, - он так и так в очках. Но знай, что точный ответ на твой вопрос попросту невозможен без самого Гоши. А «какой-то» – вовсе не тот, что тебе понравится, уверен.
  - Читать мысли неприлично!
  - Неприлично так открыто целиться косточками, - парирует он, - А насчёт вопросов: если ты свободна завтра вечером, можешь задать их лично виновнику торжества, у меня дома, в городе. Не интим… - вот морда спецэффектная, косточку он ловит не отвлекаясь от фразы, - но убеждён, хотя бы твоё любопытство он удовлетворит по полной. Сейчас же в самом деле важнее прояснить дело с драконами. Согласна?
  - У меня есть выбор, кроме как хлопнуть дверью? Не хлопну, не надейтесь.
  От огорчения ты окончательно путаешь рамсы, стреляешь у Генсека его «житан» и, (надеешься, что) очаровательно давясь, пытаешься вдохнуть; пока Карачун заканчивает мысль:
  - Стало быть, вот тебе адресочек – или за тобой куда заехать часиков около семи? Хороший чай и ужин за мной, вопросы свои.
  - …Договорились… я приду сама… Генсек, не знаю, как вообще, но это курить вредно, - гасишь ты маленький межконтинентальный «першинг». Смотришь на адрес. Знаешь ты этот райончик, дома стиля «сталинский ампир» с трёхметровыми потолками и двойными кухнями…
  - Ну вот и чудненько! – облегчённо выдыхает Менора, добавляя что-то на языке, тебе незнакомом, - Апгрэйд, родной, ты не уснул?
  - Разве с вами уснёшь… - он отрывается от карманной игровой консоли и всем видом иллюстрирует абсолютное внимание, - Бунт на корабле подавлен?
  - Как Соня.
  - Какая Соня?
  - Садовая… Итак, - Менора прикрывает на миг свои библейские глаза, - Мы прервались на ослаблении способности драконов к метаморфозам…

  …Интересно, шуршунчики чем-нибудь питаются? Нужно будет позже уточнить у Сильмы. Только, чур, кормить будет сама… И имя ему дать – что-то вроде того самого Вуглускра…
  Способность к метаморфозам обсуждали минут тридцать. Отчётливо ты понимаешь только заключительный вывод: если дракон есть, он может выглядеть как угодно, но дракона в нём всё равно не спрячешь.
  - …Собственно, лучше и яснее всего, - тоном знатока начинает Борзописец, - существо с настолько мощным энергопотенциалом выдаст себя в действиях. Проявив агрессию, скажем…
  - Что-то из Пратчетта, - понимающе кивает Сильма, и её ирония кажется ядовито-зелёной на цвет, - железный прут в руке, как определитель дракона. Если прут расплавился – вы нашли логово. Потрясающе.
  Борзописец, как смущённый щенок, тупит хвост. Менора звонко смеётся. Карачун и Сильма украдкой успевают поцеловаться; а ты ума не можешь приложить, как при таком разгильдяйстве они смеют утверждать, что закончили хоть одно «дело». Один Генсек на себе всё тянет?
  - Предлагаю ловить на живца! – радостно восклицает в этот миг трудяга-Генсек, - Оль, ты в курсе, на что они клюют?
  - А как же! На банкиров, разумеется. Запах денег и всё такое...
  Оглядывая всех поочерёдно, Рантье задумчиво покачивает головой.
  - Борзописец сказал верное слово, - роняет он в конце концов, - энергопотенциал. Попробуем, не создавая по этому вопросу подкомиссии, выяснить его характеристики и происхождение?
  - Несколько позже. Сейчас важнее выявить следы пребывания драконов в текущей реальности; или, что более желательно, отсутствия таковых.
  Менора вновь утыкается куда-то за пределы растра, вскидывает на миг брови – невероятно чистых линий полумесяцы из арабских сказок – смотрит на вас всех.
  - Может, я погорячилась, заказав максимум материалов по встречам с неведомыми существами; тут гига два… Апгрэйд, милый, обрежь как возможно круг поиска.
  - На слово «дракон»?
  - Плюс «змей», «ящер», «динозавр»… и, для зачистки совести, «птеродактиль». Угу?
  - Менора, - Борзописец щёлкает пальцами, словно бьёт в деревянный гонг, - Поверь старому словоплёту: большинство материалов будет на слова «птица» и «летучая мышь», - Менора и Апгрэйд истово кивают, а он поясняет тем (той), кто (якобы) не понял, - Свидетели будут рассказывать о привычном…
  - Не поверишь – поняла, - вы зеркалите улыбки друг друга, пока у компа всё клацает и кликает. Апгрэйд елозит тачпадом с опытностью старого мастера акупрессуры.
  Не сразу, но ты ловишь странный провал, лакуну в пространстве… Ещё более не сразу догадываешься: кончилась музыка. Лентяйка мотофона  очень кстати под рукой, а на ней очень кстати дисплейчик со списочком. И ты находишь чюрлёнисовское «Море», которое вписывается в разговор настолько точно, что, кажется, лишь один Рантье отследил и не то кивнул, не то подмигнул. Ты отвечаешь, только последовательно, а не параллельно: сперва киваешь, потом подмигиваешь.
  - …Какая-то лажа получается, - обиженно говорит в этот миг Карачун, заглядывая Апгрэйду через плечо, - Да их тут сотни, свидетельств! Это всё разные драконы, или один реактивный? А если много, то какой из них наш, георгиевский?
  - Сам знаешь, девяносто девять процентов здесь – неопытность западного человека в приёме алкоголя, - с несомненным знанием дела говорит Борзописец, - и, напротив, опытность в приёме наркотиков. Ещё две трети процента, допустим – пресловутые «обломки космических аппаратов», не менее пресловутые «метеозонды»  и заблудившиеся пеликаны…
  - Пеликаны?
  - А вы, мадемуазель, хоть одного в полёте близко видели? То-то же. Зрелище покруче любых драконов… Но хотя бы треть процента рассмотрения достойна, господа?
  Господа, насколько поняла мадемуазель, в лёгком размышлении, если не сказать – замешательстве.
  - И как предлагается вычленять эту треть процента? – холодно осведомляется Генсек, - Заказать Сильме эвристический отсев? Насколько помню, с абстрактным материалом у неё получается ни шатко, ни валко.
  Сильма горестно разводит руками:
  - Вот если б они все ко мне прибежали да рассказали лично! Попробовать могу и попробую, результат – писями на воде виляно…
  Карачун гладит её по руке, одновременно вздымая указующий кверху перст:
  - Кстати, вспомним специфику гошиных рассказов; о том, что всё уже на мази, дракон где-то рядом и мстя его будет ужасна… Улавливаете?
  - Предлагаешь ограничить круг поиска нашим регионом и временем? – заинтересовывается Рантье; собравшийся было куда-то, он даже останавливается и закуривает, - А что, свой смысл имеется… Подумать невредно, а пока – вы знаете, что давно время обеда? Бар принимает заказы. Ольга, меню?
  - До сих пор ваш вкус не разочаровывал. Но, если обед – где здесь можно… как это в лучших романах…
  - Ах, привести себя в порядок... попудрить носик! – грязно ухмыляется лысый старик, - Наверху комнаты. Те, что открыты – твои. Аналогично и то, что там найдёшь. Ждём. Менора, коннект через час, солнце…
  Ты потягиваешься, глядишь на часы… ни себе чего! Поболтали о драконах…

  А там взаправду целая вереница номеров – как в лучших домах! – и ты обнаруживаешь в ближайшем открытом полный набор того, «что должно быть в спальне современной девушки». Чтож! Ты пользуешься всем предоставленным со спокойной совестью. Особенно тебя возбуждает мусс для влажной укладки от «Орифлэйм», и к обеду ты спускаешься в несколько ином имидже… Настолько ином, что Апгрэйд должен бы проглотить кружку; но он всего лишь роняет её со стола на ногу Генсеку. Радости минут на пять. Детской такой, непосредственной…
  Только что, стоя у зеркала и сворачивая на голове это волновое нечто, ты поймала себя на новом выражении лица. Вроде бы такого раньше не было – готовность увидеть что-то одновременно смешное, страшное и прекрасное, услыхать умное и глупое разом. Очень странное выражение! Теперь чувствуешь, что носить его немного непривычно; его, кажется, нужно разнашивать, как новые туфли. Или просто уметь носить, как нужно уметь носить определённого типа платья, смотреть картины и слушать музыку. Где-то у кого-то ты засекала такое выраженьице…
  Сильма от твоей новой причи  взвизгивает на границе ультразвука; судя по тихому ругательству Апгрэйда, от этого визга у него шкалит уровень чувствительности микрофона.
  - Спасибо, Сильма, - сдержанно говоришь ты, - Я рада, что тебе понравилось.
  А на столе усилиями Рантье со товарищи…
  - Рантье… блин (извиняюсь) – это же здоровская штука!
  - Борщ Украинский с Яйцом и Щавелем, - представляет Рантье, и звучит это нисколь не хуже чем «шевалье д`Антркасто, граф Бордо и Сент-Шапель», - Прошу любить и…
  - …Сожрать, - плотоядно заканчивает за него Карачун.
  Тебе безумно любопытно, как он будет делать это своими палочками; но, к сожалению, он и Сильма игнорируют Его Превосходительство Борщ, устраивая бурную делёжку жалкой миски какого-то салатика.
  - Во-во, - привычно ловит твой взгляд Генсек, - Мне вообще иногда кажется, что они едят ту самую украдку, которой Штирлиц кормил немецких детей, и от которой они пухли и дохли…
  - Дикие люди, - вздыхает, облизывая ложку, Апгрэйд. - Дети гор…
  Салатик вылетает на раз. Двое влюблённых улыбаются, палочки прячутся в рукав, Сильма довольно откидывается на спинку/руку; Генсек и Рантье смотрят вопросительно. А господин Борщ заканчивается быстрей, чем тебе хочется. Кажется, пора продолжить разговор. Кажется, именно этого от тебя и ждут.
  Разговор же перетекает в активную фазу. Это почти классический интеллигентский спор за жизнь в русле речи о драконах.
  - …А вообще-то, милостивые господа, - адресует Генсек в пространство, всё ещё полное Чюрлёниса, - лоханулись мы классически. Борзописцу, вечному студенту, ещё простительно – но Менора, ученица иерусалимских раввинов, дочь священника первой череды!.. Да и я, старик, мог бы догадаться не делить быром шкуру вероятного дракона, а напрямую поработать сперва с Георгием.
  - Ругаться мы мастера, - Борзописец строит неправдоподобно обиженный вид, - А конкретней?
  - Ловить на живца – только не дракона.
  - Тебе всегда после борща приходят гениальные идеи? – улыбается Рантье, пока все, и ты в числе всех, ещё разжёвывают сказанное; в следующий миг он отвешивает Генсеку полупоклон, снимая воображаемую шляпу (отчётливо видно, что это котелок). Хлопаешь в ладоши, и Апгрэйд вторит тебе.
  Ты наблюдаешь, как до каждого доходит по очереди и по-своему (Уроборос - длинный змей). В процессе вставания застывает соляным столбом Сильма, по-мальвиньи распахнув объятья ресниц; куай-цзы Карачуна вылетают из рукава и, описав свистящий круг, исчезают в другом, повинуясь, кажется, не пальцам, а углу наклона головы; у Апгрэйда  классически разъезжаются глаза, ибо одним он впился в Генсека, а другим контролирует мелькание собственных рук на клаве ноутбука; аристократические длани Борзописца рывком переплетаются, издавая звук далёкой автоматной очереди.
  - То-есть? – просто говоришь ты.
  Генсек какое-то время любуется кольцом дыма диаметром в покрышку «хаммера». Вишнёвых косточек больше нет, поэтому ты терпеливо ждёшь ответа – ты, единственная из не догнавших.
  - Но это же проще простого, Оль – удивлён, в самом деле, как никому не пришло в голову раньше. Узнать характерные дифференцирующие признаки нужного дракона у самого Гоши, а потом подсунуть ему талантливо сфабрикованный эрзац. Вот спецов по такого рода первоапрелям у нас, в отличие от драконологов, в избытке.
  - И?
  - Экая ты стала лаконичная, - ухмыляется он и оглядывает всех, - Ну, кто понял настолько, чтобы объяснить?
  Сильма жестом тормозит раскрывшего было рот Апгрэйда:
  - Коннектись лучше с Менорой побыстрей… Оля, мы сразу убиваем двух зайцев… - («драконов» - шепчет за её плечом Карачун), - Снимаем с Гоши манию, если дракон им придуман – или действительно узнаём, с чем собственно придётся иметь дело, если дракон настоящий.
  - Боюсь, если он настоящий, то дело будет иметь нас, - Борзописец бормочет это, как говорилось в ремарках старинных пьес, «в сторону».
  - Будем считать, что я поняла… А, Менора, милая, - она только проявилась из квадратиков рапида, но уже улыбается, - они меня тут за блондинку держат! А я вовсе даже шатенка…
  - Это поправимо посредством перекиси, солнышко. Генсек, Рантье – кто там заклевал нашу последнюю надежду? Бывшего приятного аппетита, кстати. 
  Генсек в десяток терминов, самый приличный из которых звучит как «вариабельный», вводит её в курс дела.
  - Ну, так, - Менора встряхивает смоляной волнистой гривой, - У меня в плане стоит предложить это третьим пунктом – приятно, что ты догадался сам, честно приятно…
  Борзописец ржёт, как интеллигент, еле выдавливая:
  - Один-один, братцы… Кто это у нас тут вечный студент?..
  Атмосфера впервые за сегодня кажется тебе разряженной. Ты устало выдыхаешь, утягиваешь из-под носа Генсека его зелёный чай и выдуваешь залпом…
  А в чае градусов так шестьдесят.
  Не по Цельсию, - а прямиком по башке.

  Конец вечеринке, мелькает в голове, пока тебя реанимируют (дружеские хлопки по спине и прочие радости); после такого – чуть не в стакан! – глотка мир вокруг воистину даёт кругаля, а Чюрлёнис, как ему и положено, слышится сквозь весёлый морской прибой.
  - А я ведь говорил – абсент, - качает головой чуть двоящийся Генсек. Он ведёт тебя по зеркальному коридору, имеющему все замашки корабельной палубы, - Ладно, отдыхай пока, технические вопросы решим без тебя. Шуточки у тебя, солнце…
  - В каждой шутке, - назидательно говоришь ты (кровать уже близко, можно расслабиться и даже погрозить противному старику пальцем, не боясь приколов равновесия), - В каждой шутке обязательно есть доля… Оля… шутки.
  Он уже уходит, посмеиваясь и многозначительно воткнув ключ от комнаты изнутри.
  Вы с кроватью успеваете по очереди раздеться, – а вот сны вам, наверное, приснятся на двоих…

ГЛАВА IV                                                ЖАДНОСТЬ ФРАЕРА

…- Я тоже жил всё время один, и это вошло у меня в привычку.
                    *     *     *
- На мой взгляд, - сказала она, - ты, барышня, не из тех, кто долго лежит в пыли от вихря…
                     *     *     *
  Я вижу что, наступает ваша мрачная судьба…
                                                                                *     *     *

  Хорошо просыпаться, что-то потеряв.
  Можно преспокойно курить, полулёжа в постели и стряхивая пепел в кактус на окне. Пока чайник решается зашуметь, пока пробегает горячая вода - ты силишься припомнить, сколько же ты успела вчера потерять. Лицо в зеркале кажется прозрачным; нет, с этими глазами нужно что-то делать. Какая-то дурацкая свистящая пустота, которой не было вчера, прорастает сквозь, затеняет серое зеленью. У тебя был знакомый художник, чьи определения цветов - иной раз ставило в тупик, скажем, «зелёный через коричневый» - сейчас начинаешь догонять. Зря над ним смеялась; отворачиваешься.
  Сотворить завтрак? Из чего, интересно… Да ну. Кофе-то еле лезет в горло.
  И погода совершенно сменилась. За окном по небу из грязной пакли рвёт когти совершенно не весенний ветер; чуть шумит голова, что твой чайник; ближайшие деньги (которых сейчас не осталось и на проезд) намечаются спустя неделю… Короче, всё, кроме настроения, отвратительно. Вот настроение, как и глаза – зелёное через серое. И, чёрт знает почему, это хорошо.
  Плохо то, что едва ты успеваешь закурить, звонят в дверь.
  Вовремей некуда. Смотришь на часы и запахиваешь халат. Может, тебя нет дома? Или им надоест?..
  Ага, разбежалась! Ты вздыхаешь и садишься на удачно подвернувшуюся табуретку. Никто не может придти сегодня в это время и это место… кроме тех, кому точно не надоест, - и они точно знают, что ты дома. Несмотря на то, что у них, как и у тебя есть частная жизнь… Ты подходишь к двери и стоишь возле, постепенно кипятишься и ждёшь повтора звонка. Тебя опять ошибли?
  - …Тудыть!.. Может, думаешь, легко нажимать звонок лбом?.. – глухо матерятся из-за двери, - Руки-то заняты, блин!..
  Ты узнаёшь голос. Убьёшь гада от одного облегчения.

  У гада, видать в результате ударов о звонок, на носу перекошены золотые очки, а руки, и вправду, заняты. Настолько зверский набор продуктов для завтрака с девушкой мог притащить только он. Сушёная вобла. Литровый пакет йогурта. Кулёк винограда – прелестной изабеллы. Сыр-плетёнка (вот это спасибо). И всё это навалено на упаковку здоровенного кекса-полуфабриката для торта.
  - Борзописец… Гурман-недоучка! Как же я рада тебя видеть, - ты поправляешь очки на его носу, и лишь тогда освобождаешь бедную жертву чревоугодия от продуктов.
  Проходя за тобой следом он широким аккордом вынимает из кармана шикарного чёрного плаща бутылку плохого «Жигулёвского». Борзописец в неизменном репертуаре.
  - Есть мнение тебя проснуть и улыбнуть, - с ходу берёт он быка за причинное место, вольготно усаживаясь у окна и закуривая твои.
  Ты какое-то время просто наблюдаешь это странное органическое образование – бывает же, смуглый, тёмносинеглазый и с веснушками! – а оно не теряет времени даром. Пиво выпито лихим мальстремом, застывший в твоих руках сыр отобран, нарезан, йогурт вскрыт (несколько не по инструкции, зубами); виноград красиво свисает из щелей хлебницы… Словно орава слегка бестолковых, но старательных домовых побарагозила у тебя в кухне. Ты едва успела по новой заварить кофе, а он, видимо, завершив программу-минимум, задумчиво разглядывает кекс. Приходится отобрать и спрятать – уж больно странные идеи чудятся в этих цыгановатых глазах.
  - Устань уже. Уже спасибо; да, кстати, сыр-плетёнку не режут. Прядями он вкуснее.
  - И самогон не варят – так пьют… У тебя уютно.
  - Брось, не трави душу. Пару вечностей назад нужно было тут всё переапгрэйдить.
  - Привет, кстати от Апгрэйда. Час назад его лицезрел - он выражал надежду, что ещё увидитесь.
  Борзописец довольно умело жонглирует виноградинами. Ах блин, не слишком, оказывается, умело – одна влетает тебе в чашку с йогуртом.
  - Извини, солнышко!.. зажмурься, я вытру…
  - Я тебе вытру! Снайпер, чёрт…
  Он виновато смотрит, как ты умываешься. Ты украдкой смотришь, как он виноватится. Зрелище откровенно греет душу (ему, кажется, тоже). 
  - Брось в меня тем полотенцем… Хоть убей не поверю, что ты пришёл просто так.
  - Хорошо хоть веришь, что вообще пришёл. И что именно я.
  - «Алисы» начитался?
  - Нет, просто готов скоро согласиться с Генсеком, что пришло время именно таких вопросов.
  - Пояснишь сам, или…
  - Хотелось бы или, но поясню, - Борзописец закуривает и выпускает ламинарную, острую как шпага, струйку дыма. Ты зачарованно отслеживаешь её скольжение в форточку, - Менора первая это заметила, как архивист и статистик. Специфика встречаемых нами проблем за последнее время дрейфует в область не проблем человека с чем-то или кем-то, а – проблем с человеком. Разницу чуешь? Хотя, мне ли говорить…
  - В смысле, тебе ли?
  - Извини, о своём… Так вот, Гоша – яркое этому доказательство. Ты вчера, надеюсь, начала понимать, за что мы к нему прицепились?
  - Частично.
  - Сильма определила это, как работу на «острие случайностей». Он может чего-то не знать или не уметь; мир подскажет, поможет, или сделает всё за него. Порой - напролом.
  - Карачун… - роняешь ты непослушными губами.
  - Именно, - он хлопает в ладоши, словно акунинский Фандорин, - Рад сообщить, кстати, что мастер-ломастер скоро будет в порядке… Прекрати смотреть на меня, как полная Оля – это же Карачун, не грязным пальцем пуп царапать. Через пару недель всё срастётся как миленькое, через три опять морды бить будет. Технологии, которые он вывез из своих более чем странных детства и отрочества… Но я не об этом. Георгий оказался настолько эффективен, что стоит задуматься: допустил бы мир такую эффективность без правоты? Мир не такой идиот; убедить его в том, что тебе стоит помогать, можно только действительно важным делом.
  Он настолько серьёзен и озабочен, что его тоже хочется улыбнуть; и ты не удерживаешься от шпильки: 
  - А никто не пробовал предположить, что случайности – случайны?
  Улыбнула, блин… Борзописец давится затяжкой. Дольше обыкновенного смотрит на тебя, многозначительно крестится и достаёт из недр плаща классическую плоскую фляжку. Приникает к ней едва не на минуту. Когда отрывается – показывает тебе кулак. Как ни странно, на его аристократической руке это смотрится.
  - Ты ещё будешь!.. Только оппозиции в ЦУМе и не хватало… Знала б ты, родная моя, как бы здорово было хлебнуть медку твоими губками. Но наш архив, к сожалению, не подделка. Я в группе года два, и нарушений презумпции разумности мира – а значит и иллюзорности случая - не видал ни разу.
  Он разводит руками; но беда попалась не чужая, а своя, и руки словно плывут сквозь вязкий туман. Ты протягиваешь Борзописцу кофе, и он, кажется, только рад замолчать, уткнувшись в чашку.
  - Это всё означает, что ты снова по делу?
  - Ты против? Свои заботы?
  - Да, в принципе, нет. Куда-то поедем?
  Он смеётся.
  - Пойдём. Причём, лучше выйти пошустрее; я обещал быть полчаса назад, а все проездные деньги убил на наш с тобой завтрак – но не мог же я явиться нахлебником! Так что – одевайся.
  - Ушам не верю, - искренне удивляешься ты, - В команде Генсека кто-то без своей тачки?
  - Да я и водить-то не умею… и не хочу, честно говоря. А что, тачка обязательна? Я бы, пожалуй, завёл специально для тебя, но вряд ли когда у меня хватит на это денег.
  Тебя злит, что ты ни разу ещё не могла отличить, шутит он или нет. Так что, ты попросту идёшь одеваться – начисто расхотев спрашивать о сути вашего путешествия.

  Спустя полчаса пешедрала Борзописец случайно раскалывается, в какой именно район города он тебя тащит. Это спальные высотные новостройки на самом краю городского пейзажа; их неплохо видно даже отсюда, но убивать ещё час на ходьбу ты никак не согласна. Кондукторша третьего по счёту трамвая милостиво не замечает ваших заячьих ушей, - или её разжалобил разнюнившийся внезапно подслеповатый весенний дождь.
  Выигрыш во времени невелик: минут сорок ты в полудрёме вдыхаешь ароматы табака, женских духов (?!) и кофе с плаща своего спутника, стараешься не смотреть на отчего-то сегодня особенно неприятные лица людей вокруг. Тебе даже не стыдно за свой снобизм – дождь и сонливость, тёплое плечо под щекой убаюкивают любую совесть…
  - ...Подъём, карапузики, - тормошит Борзописец, - Кататься по кольцу будем в другой раз.
  - А?..
  - Как ни странно, выходим.
Как ни странно, выходите и идёте. Шестнадцатиэтажка, серо-стальная, словно дредноут, и столь же обшарпанная, всасывает вас распахнутой губой железной двери. Пищевод лифта спазматически содрогается. Что-то нелады у тебя сегодня с ассоциациями…
  Дверь тяжела и внушительна: глянцевая исчерна-кофейная кожа, перетяжки витого шнура, две литых бронзовых восьмёрки... Борзописец открывает её своим ключом – точнее, двумя, один из которых явно не ограничивается механическим взаимодействием с замком.

  Ты с оглядкой вступаешь в царство безвременья. Трудно сказать иначе: существо, сотворившее такую вязь линий, плоскостей и объёмов, должно быть в прочной ссоре со временем. Рядом с плечом, ниже, выше... всего лишь скамеечка, вешалка для шляп, резной лист тропического лопуха. Твоя ладонь, мгновенно, как в «тетрисе», вписавшаяся в эту плетёнку; тебе приходится отлипать от собственной тени, настолько точно найдена каждая точка и выстроен каждый поворот. Когда так чуешь пространство - время начинает ревновать и обижаться.
  Голос Борзописца откуда-то из-за дверей, вон тех, с витражами. Откуда же и тихая музыка. Привычно пробуешь угадать, прежде чем войти - и пасуешь. Что-то из достаточно раннего... чего? Входишь, первым делом покачнувшись на волне аккорда ароматов: пачули, вербена. Акация, возможно.
  - Ну, вы знакомьтесь, а я на кухню, - безоговорочно машет рукой Борзописец, - насколько понимаю, всем как обычно…
  Он исчезает, и тебе ничего не остаётся, кроме как знакомиться.

  Первые несколько секунд ты не можешь понять, где человек и где интерьер. Успеваешь несколько нервно убрать с лица локон, шагнуть ещё раз... В этот миг она улыбается; неспешно, затепливая улыбку, а не вспыхивая ею, и ты прозреваешь.
  Серебряные, плотной волной плеснувшие на узкие плечи, волосы. Плавная, с полотен Венеции сошедшая линия платья – рыбьего, сине-зелёного, строго и темно блистающего. Неоновой прозрачности кисти рук слегка беспокоятся, теребят кнопки подлокотников, и кресло доворачивает недостающие до анфаса четверть оборота. Женщина смотрит на тебя, по рассеянности забыв на губах улыбку – та какое-то время самостоятельно существует на внутренней стороне твоей сетчатки.
  Глаза её тоже смеются. Хитрющие девчоночьи глаза – хотя они бесцветны и стары, как и сама она стара, безумно стара, старше всех, кого ты когда-либо видела. Ты боишься, что она исчезнет, как рассыпаются внезапно в пыль сухие цветы… И ещё она красива, словно икона Елизаветы; никогда тебе не снилось, что старость может быть настолько красивой. Кажется, отныне ты перестанешь бояться времени.
  Кресло подъезжает вплотную, женщина смотрит на тебя снизу вверх.
  - Если вы присядете к столику, а я устроюсь рядом, не будет нужды включать усилитель... Вы хорошо меня слышите? – отчётливо шепчет-шелестит она.
  - Да, вполне хорошо.
  Её запрокинутое к тебе лицо обращается к журнальному столику в углу. Там уже стоит чайно-кофейный прибор, тянется ввысь благородно-оранжевыми языками трисвечник. Кресло зелёного плюша манит в объятья. На ощупь оно оказывается ещё ласковей, чем на вид – ты нежишься, пока хозяйка поудобнее паркует свой электронный экипаж. Оглядываешь высокую, по-школьному светлую и просторную комнату.
  - Меня... Оля зовут. И, честное слово, очень редко на «вы».
  - Простите, боюсь, мне поздновато менять привычки, Оля… Кстати, вы очень похожи на рассказы о вас. Ну, а меня они зовут Тарантеллой. Видимо за то, что когда-то я умела не только ходить, но и танцевать.
  Ты с трудом, почти с кровью отрываешь взгляд от замши её туфель. Под ними блестит хромированная подножка инвалидного кресла. Чёрт, почему Борзописец не предупредил? Уши оборвать. Тарантелла… Имя легко катается на языке, удивительно подходя к изящному профилю. Что-то или кого-то напоминает тебе этот профиль, да и фас не так чтобы совсем незнаком – старославянские кланы, соль Руси. Ярославна с французским уклоном. Почему, кстати, с французским? А-а, да ведь от созвучий, сплетающихся вокруг, так и пахнет Елисейскими полями.
  - Извините, я правильно угадала...
  - Не совсем, - правильно угадывает она твой неопределённый жест, - Это Лемарк. Действительно, похож на раннего Матьё - но тоньше. И скрипка ярче. Впрочем, на ваш выбор, - под ладонью Тарантеллы проворачивается в твою сторону микро-жк-экранчик,  - ставьте что нравится. Здесь богатый выбор.
  Ты смотришь. Выбор, действительно, богат – только подборка несколько односторонняя, это Европа последнего столетия; Европа, какой не знали коллекционеры – здесь законсервирован стык веков, любовно залит воском и запечатан джинно-соломоновой печатью... Разводишь руками, потерявшись в полузнакомых фамилиях.
  Тарантелла качает головой, соглашаясь:
  - Оставьте на случайность, милая. Оставьте...
  И вдруг. Джо Дассэн. Тоже неплохо. Он ненавязчиво наполняет всю комнату прозрачными сплетениями звуков – один из первых шансонье, ритмически приблизившийся едва ли не к рэгги.
  Хреном с бугра, дунаданом с запада появляется Борзописец; кофе и чай он несёт на профессионально отставленной руке. В другой руке он тащит стул, на который садится - и ваша команда обретает цельность компании.
  - Надеюсь, я не помешал.
  - Не слишком, - она принимает чашку, - Разговору ты, по крайней мере пока, не мешаешь. Девочки потрещат немного, ладно?
  - Без вопросов.
  Пей своё молоко. Он пьёт свой коньяк (неплохой, кабы ты ещё и разбиралась), не особо таясь, плещет излишки во фляжку.
  - Не обращайте внимания на его манеры, - легко улыбается Тарантелла, - Чай, кофе?
  - Чай, вероятно.
  Ты, честное слово, абсолютно рефлекторно (как-то некого было особо шугаться в последнее время) лезешь за сигаретами... тут же, разумеется, чуть не вслух обзываешь себя идиоткой, краснея так, что на полированном серебре сахарницы расцветает закатное зарево. Борзописец аж вздрагивает, звякнув рюмкой о горлышко.
  - Вот уж чего не следует бояться в этом доме, - Тарантелла касается твоего дрожащего запястья рукой-лепестком, рукой-тенью – касание это не похоже ни на что на свете, - Мне нравится, когда при мне курят. Самой нельзя уже лет двадцать; это притом, что как все всегда в моём окружении, смолила далеко не самые дамские сорта...
  - Кинг писал где-то, - припоминаешь ты, - что в его время педиатры курили в процессе приёма.
  - Клинические случаи мы не берём, - хмыкает Борзописец и звякает на край стола пружинную карманную пепелку, - Но, кроме шуток – как-то раз госпожа Тарантелла нашла в сундуках полпачки довоенного парижского – дамского! - «Марилан»… Меня скрутило с ползатяжки.
  Кажется, Тарантелла просто не умеет смотреть украдкой. Глаза подобной прозрачности обладают пронизывающим действием, тебе невыносимо хочется ответить какой-нибудь урок – только ты не учила. Это уже комплекс вины, или будет ещё хуже? Ой, по ходу будет... Ты чуешь какую-то силу, какое-то право начать дерзить – хотя бы с мелочей. Чтож, господин литератор напросился сам.
  - Следующие пол-литра коньяка будут лишними... И тогда я попрошу тебя сходить за сигаретами, минут на дцать.
  - Viva, mom’s! Привыкаете к стилистике жанра.
  - Полейте кактусы, дорогой. Вам плохо даётся язык.
  Под взглядом Тарантеллы он жухнет, словно трава на ветру. И уходит поливать кактусы. Вряд ли держа обиду, зато крепко ухватив остатки коньяка. Ты его уже любишь, но намечающийся разговор явно важней.

  Тарантелла качает туда-сюда рычажок, что добавляет креслу немного горизонтальной флюктуации. Этакое кресло-качалка.
  - Я знаю, что он привёл меня к вам не просто так. Уверена. Моя уверенность хоть чего-то стоит?
  - Вы попали не в свою колею, Оля.
  Интересно, как реагировать на такое? Ты щёлкаешь зажигалкой, а твоя визави сплетает руки у губ, словно тая продолжение:
  - За страхом пришла эйфория, так? И начавшиеся проблемы кажутся очередной шуткой?
  - Не сказала бы. Рука у Карачуна сломана всерьёз.
  - А он об этом знает? О том, что это всерьёз?
  Перед тобой наяву встаёт кухня и довольная карачунская физиономия. И приходится задумчиво качнуть головой. Тарантелла еле слышно вздыхает.
  - Милая моя, я наблюдаю этот детский сад не первый год. И не первый год мне страшно. А сейчас становится страшней, чем когда-либо. У вас своя голова и своя жизнь, а они... они, кажется, получили шанс доиграться. Из них ведь никто так до конца и не поверил ни в одно чудо, танцующее прямо под носом; объяснять бесполезно, я пробовала.
  - То-есть... вы верите во всё это?
  Она беззвучно смеётся, закидывая голову. Чистоте линий её шеи хочется завидовать, но некогда. Ответ тебя сейчас убьёт. Каков бы ни был, он отсечёт половину твоего мира, только-только в последние дни начавшего обретать цельность…

  - ...Вы с ума сошли, Оля – ну разве такое спрашивают? Вот ещё ребёнок на мою голову! Как будто не хватало. Один взрослый человек – Рантье; но он не в счёт, у него ампутирована душа… Поймите, милая, они не пугают крокодилов – они разгоняют тучи. Каждый над собой, и в меру сил (а сил этих не так и много, как им кажется) помогая другим. Забыв начисто, что, прежде чем очиститься, небо проливается дождём. Ливнем с грозой. И, возможно, пробуждая крокодилов. То, что вас привели сюда, (да вы пейте чай, он остывает) – никакие не смотрины, что бы вам ни казалось. Ребята надеются, наверное, что я смогу вас отговорить, отвадить, что ли... Вижу, зря?
  - Зря, - киваешь ты, упрямым жестом гася сигарету и на пару секунд утыкаясь в чашку, - Не боюсь я дождей с крокодилами. Я боюсь пацанов с супермечами, курящих «беломор» аристократов, банкиров на «хаммере», похожих на фейери девиц... ну, вы поняли. Боюсь до чёртиков – но, похоже, это уже не лечится. Поэтому не надо меня отваживать. Лучше скажите пожалуйста - что вы думаете про эти последние драконьи события? Я так поняла, что вы в ЦУМе – командный центр...
  - Вы снова поняли неправильно. И слава богу, не то мне и самой придётся признать себя просто выжившей из реальности старухой. А то, что происходит с Георгием...
  Подголовник её кресла вкрадчиво откашливается.
  - Тарантелла, - взывает кресло голосом Борзописца, - дорогая, простите, но кактусы на исходе. Могу полить что-нибудь ещё. Паркет, прохожих с балкона?
  - Несколько излишне. Возвращайтесь, мы закончили… Так вот, Оля – они правы лишь в том, что, по-видимому, это ваша забота… Неужели впервые слышите?
  Ты немеешь на миг. Кто-то получит, причём больно и ногами!
  - Гоша? Моя забота? Этот мифологический псих?
  Длани вошедшего Борзописца успокаивающе взъерошивают тебе волосы. Стряхиваешь, набирая воздуха для многих и интересных слов, и лишь пронзительная трель мобильника спасает приличия. Борзописец, скучающе говорит «н-ну?»; и ты сквозь кивок и тихий смешок Тарантеллы, сквозь Дассэна, сквозь шум крови в ушах слышишь и распознаёшь голос в трубке. Берёшь её, протянутую. Борзописец рядом булькает своим коньяком. Берёшь у него и рюмку, пока Гоша, как заведённый, твердит:
  - Здравствуй. Я это, я. Нужно увидеться, слышишь? Обязательно, прямо сейчас, очень нужно. Срочно, пожалуйста. Слышишь? Я встречу тебя на остановке внизу… Ты слышишь меня, ответь, ты поняла?
  Медленно выпиваешь коньяк. Глаза Тарантеллы серьёзны и строги.
  - Слышу.

  Он, чуть сгорбившись под невесомой моросью дождя, стоит к тебе спиной. Ты специально зашла немного вокруг - посмотреть, и теперь эта спина, неказисто обтянутая грубым плащом, тебя отчётливо настораживает. Он рывком оборачивается с полутора метров.
  - Это ты...
  - Ждал дракона?
  Дурацкая шутка, судя по задавленной на корню улыбке.
  - Ждал тебя. Не будем стоять под дождём?
  - Как хочешь. Что случилось, откуда аврал?
  Гоша молчит. Вы уже идёте, автоматическим безусловным рефлексом жителей миллионного полиса выруливая к ближайшей шапито-забегаловке. Позволяешь ему усадить себя за наиболее чистый столик, принести кофе и мороженое. Позволяешь сесть напротив и закурить. Даже помяться и подыскать начало беседы.
  - Как тебе Тарантелла?
  - Не передёргивай.
  - Чёрт, прости, - он встряхивается, словно спросонок, - Я выгляжу полным идиотом, да? Это ненадолго, ей-богу.
  - Знаешь, просто меня, как в том анекдоте, уже всё бесит… Ой, погоди, щекотно, – это шуршунчик с энергичностью виброзвонка оттягивается в кармане куртки. Легонько хлопаешь его ладошкой, он снижает обороты, - Мороженым не отделаешься, говори давай.
  Гоша смотрит на мокрых прохожих. На тебя. Тёмный, взрослый и отстранённый взгляд.
  - Хотелось попрощаться. Я уезжаю, - на твой немой вопрос он качает головой, - Не скажу куда - они из тебя вытрясут, не вспотев. Скажу почему, тебе это может пригодиться.
  Ждёшь неизбежных слов. Дожидаешься.
  - Мой товарищ, который грустно махая крылом, совсем рядом. Ходит, как большая рыба, по спирали, локализует, сволочь. Чую, не спорь – выслушай! – без дураков чую. И уезжаю, чтоб этих дураков не подставить.
  - Они, вообще-то, собирались как раз помочь...
  - Не смешно!
  Тебя снова неудержимо тянет на дерзости; только, кажется, лимит их ты на сегодня исчерпала.
  - Я устала от тайн. Договаривай, или я пошла.
  - Пошлее некуда... прости, я не о тебе. Оля, ты же ни хрена не понимаешь в этом гондурасе!
  - И в зелёных попугаях.
  - И в колбасных обрезках… Думаешь, дракон – всё то же тупое тулово с крыльями? Уверен, он курит хорошие сигары, у него навороченная мобила и тачка покруче генсековой. Только мне плевать, это неважно. Для меня он – тупое тулово с крыльями. И действовать он будет так же тупо. Искать, где я затаился. Долго искать, если повезёт. Я постараюсь, чтоб подольше.
  - При чём здесь ЦУМ?
  - Да как раз при том, - он почти срывается на крик, втыкая в столешницу окурок, - что они собрались помогать! Лезть туда, куда ни поперёд, ни поперёк, ни вдоль батьки лезть нельзя совершенно! И тогда, пытаясь засечь меня, зелёный друг засечёт их… И нападёт. Не раздумывая. Он будет бить по площадям, как Гомеопатическое Мироздание. Только не на испуг, а на уничтожение. Форматировать всё, что рядом, всё, что мне дорого – в первую очередь. Если уже не начал – господи, как же я на это надеюсь!..
  Гоша остервенело рвёт из пачки сигарету за сигаретой; первая ломается, вторую роняет на слякоть пола, третья шлёпается прямиком в твоё мороженое... Отбираешь, прикуриваешь и протягиваешь ему горящую. Пальцы у него ни к чёрту. Вдруг глотаешь что-то колючее и сухое, невесть как поселившееся в горле.
  - В общем, я сваливаю. И тебе искренне советую в темпе бежать от ЦУМа и его обитателей, быстрее, дальше, тише. Будет плохо.
  - Это я сегодня уже слышала. Только я-то здесь при чём? Ни при какой погоде не собиралась мешаться в ваши с драконами разборки. Уж поверь!
 
  Такое ощущение, что твой взгляд схватили руками и рывком подняли от кромки стола в горизонталь. Зрачки в зрачки.
  - Так я ж ведь пояснил, - кривит он губы, - Будут бить по самому дорогому. Прости, но так сразу не придумаю, что у меня дороже тебя.

  - ...Псих!
  - Я хотел уехать тихонько, да вот не смог.
  - ...Дважды псих!
  - Трижды. Четырежды. Не забудь, что сказал. Всё, бегу, время...
  - Не вздумай!
  Хлопает в ладоши над вами мокрый зелёный тент.
  Никуда он сегодня не уезжает.

  ...Не дождь, а недоразумение. Недо-дождь. В какой-то момент Георгий приподнимается, силясь заглянуть за рябое от капелек стекло. Молочный свет фонаря надевает на его лицо маску печального мима. Ты проснулась чуть раньше; ловишь теперь со стороны окна по очереди – глаза, сонную полуулыбку, губы эти опять…
  - Утро, вечер? Мм...
  - ...Дождь.
  - Что, проспали полсуток?
  - Раз дождь, проспали лето - это осень.
  Осень тебя вполне устраивает. Его тоже, раз больше не спешит отрывать горячий спросонья лоб от твоего плеча. Шепчет прямо в шею:
  - Сейчас полагается сказать «где я», а потом «пить».
  - Пить – это актуально…
  - Нет, это на кухне.
  - Не ходи.
  Он уже высвободился и перетекает из теней комнаты в тени коридора. Ой, только молчите, девушка... Сама себе ты всё выскажешь потом. Пока - дайте умереть спокойно. Теперь, кажется, можно спокойно. Где-то, наверняка, есть завод, на котором творят самых нежных мальчишек на свете – но отчего только сегодня его творение набрело на тебя? В какие графы теперь тебе записать чёрт знает сколько минувших лет - а секунд?! – слепоты?..
  Он приносит чай. Легко звенит голова, бронзовое пёрышко. Ты сворачиваешься в гошиных руках – безумной гладкости кожа, никогда не видела такого, губы скользят, как по шёлку – пьёшь и смотришь. Он бездумно теребит твои волосы. Сумасшедший. Твой личный любимый сумасшедший. Возле кресла, полуприкрыт сброшенной второпях одеждой, лежит свёрток с мечом.
  - Так и таскаешь его?
  Он понимает.
  - Это наша с тобой жизнь.
  - Всё ещё считаешь, что мне следует беречься? Держаться подальше?
  - О, уже нет! - смеётся он и сжимает тебя чуть крепче, - Поздно, солнышко. Беречься нужно было вчера. Теперь для него мы с тобой – одно целое. Так что, наоборот, придётся держаться поближе и встречаться чаще, в идеале – не расставаться вообще.
  - Вы всё пугаете...
  Гоша почти рывком разворачивает тебя лицом к лицу. В полусумраке глаза у него тяжкие, словно два тёмных ртутных колодца.
  - Придётся научиться пугаться, родная. И попробовать научить остальных; хотя их научишь, ч-чёрт…
  Это «ч-чёрт» гаснет в твоих губах; тебе проще поцеловать, чем придумать ответ. Какое-то время проходит. Небольшое сладкое время, не оглядываясь, проходит мимо. Убивать такими губами. Драконов, насмерть. На старой Аппиевой дороге.
  - Может, они попросту тоже тебя любят? Как я?
  - Это тебя они любят попросту. Как и все свои чудеса – из жадности. Не что-нибудь, а именно Центр Управления Мифами. Улавливаешь, маленькая? Во мне их привлекает только игра в шарады – а в тебе... Думаешь, ЦУМ в полном составе из чистого любопытства бегает вокруг тебя кругами вот уже неделю? Сильма, которая уже несколько лет, насколько я знаю, не подпускает близко ни одну женщину, кроме Меноры – чёрт знает, что за история тому виной – Сильма касается тебя так, что...
  Георгий откидывается на спину, потягиваясь. Накрывает вас одеялом, продолжая шептать, на этот раз в затылок, прямо в волосы:
  - И эта жадность на чудеса их сгубит. Мой чешуйчатый дружище – он не шутит, он не умеет. Это возникнет, скорее всего, случайно, как-нибудь неожиданно и естественно, понимаешь? Как так и надо. Не знаю: Карачун уже сломал руку, теперь Рантье, скажем, заболеет атипично птичьим гриппом; или Генсек попадёт в аварию, или ещё что... В инструментах драконы не стеснены. Он будет сужать круг…
  Почему ты тоже такая жадная? Руки, руки, руки – гекатонхейры гибнут от зависти, ваши руки везде и всюду, какие там, к лешему, драконы. Господи боже, это невозможно, так не бывает, просто быть не может... Давешний комок в горле взрывается осколками льдистого счастья, когда Георгий входит в тебя сквозь все твои несбывшиеся слёзы.

  ...Дождь.
  Что-то знакомое, мы сюда  уже просыпались. Тебя теребят за ухо. А дождь всё бьёт шелестом в ухо, которое теребят; не просыпаясь бормочешь проклятие, тебя целуют на звук. Получается. Наконец, когда дремать дальше уже решительно невозможно, садишься почти рывком.
  - Ой, кажется, я выспалась на всю оставшуюся жизнь, - и зеваешь на всю оставшуюся челюсть.
  - Мне тоже показалось, что хватит, - учтиво говорит Гоша, кланяясь в дверях, словно японец; в руках его невесть откуда две чашки парящего кофе.
  Рассвет за окном. Полшестого на часах. Глупейшая улыбка на лицах. Впрочем, простите – только на твоём. Георгиевский взгляд поверх чашки кажется тебе озабоченным.
  - Что-то не так?..
  - Я люблю тебя.
  - Это не так?
  - Мы не договорили. Я окажусь занудой, и ты меня разлюбишь. А договорить надо.
  - То-есть, - плавно заводясь, говоришь ты, - ты зануда, а я должна чувствовать себя эгоисткой. Нет – сволочью. Мама, он меня сукой обозвал!.. Хоть убей, не удастся у нас первая семейная ссора. Говори уже. Доброе утро, кстати.
  - Надеюсь.
  - Нет, ты не зануда – ты паникёр!
  Он смеётся так, как умеет, наверное, один из миллиона – всем телом, как младенцы и блаженные. Если это возможно, ты любишь его смех отдельно от него, как ещё одного любовника.
  - Малыш, я не договорил про, разумеется, дракона. Достаточно ли ты проснутая, чтобы меня понять?
  (Малыш! Притом, что он младше тебя года на три.)
  - Он может выкинуть ещё один фокус. Он хороший играммист – это наука на стыке теории игр, программистики и мистики – и не задумается подсунуть мне себя в друзья, для проверки. Совсем рядом, скажем – в ЦУМе...
  - А это уже паранойя, родной.
  - Он и тебя, - не ведёт Георгий бровью, - мог подсунуть мне для полной дезорганизации. В управлении случаем он лучше Сильмы, уверяю. И лучше Карачуна в бою. И...
  - Спасибо, поняла.
  - Он может быть совсем рядом. Испугайся заранее, чтоб не терять время потом.
  - С тобой не хочется пугаться.
  Он шипит сквозь зубы. Обнимает тебя так, что ладанка впечатывается в кожу.
  А потом звонит его телефон.

  Он учтив, словно английский пэр, он включает громкую связь.
  - Брателло! – врывается в ваш мирок Апгрэйд в полном своём великолепии, - Приветики! Прикол хочешь?
  Ты вздыхаешь так громко, что на том конце спрашивают:
  - Да у тебя баба там? Оль, ты? Ну, Гош, поздравляю – хоть и тормоза вы, господа...
  - Дело давай, дружище. Что ещё за приколы в Мотеле? Ты ведь оттуда?
  - Оттуда, оттуда... Прикол века – Генсек попал в аварию! Думаю, вдруг хотите глянуть...
  Глядите. Друг на друга.
  - А следующий – птичий грипп?..

ГЛАВА VI                                       ВЫХОЖУ ОДИН Я. НАДО...

  И вдруг мертвецы встали. Было их много, точно деревьев в лесу: одни – без голов, другие – без рук…
                        *     *     *
  - …Я говорил тебе тогда, помнишь, - сказал он, - что ты не человек. Правильно! Я не ошибся. Ну чем же, скажи, ты - человек?
                        *     *     *
   - Мы служим, - сказал великан, - в мрачном суде. Денег нам не надо.
                        *     *     *

  - Насколько я понимаю, - хладнокровно продолжает Генсек (а рука его уже отдала царственное воление виночерпию-Борзописцу, и тот занялся) – Всех нас в данный момент волнуют совершенно разные насущные вещи. Вот Олю, спорим на что угодно, интригует недавний процесс...
  - Не только её, - подаёт голос Гоша из-за уха, - Ваша крепко споенная компания, однако, должна кое-что пояснить. Что за хрень мы везли, в частности? Мы за неё, между прочим, кровь проливали... грамм пятьдесят, не меньше.
  Апгрэйд хмыкает, едва не давясь своим пивом.
  - Пока вашим, а не нашим, не стоило бы и объяснять... ну да ладно. Глушилку вы везли, милостивые господа, и заодно транслятор.
  Ты, видимо, достаточно тупо киваешь, глядя в ковёр чуть выше его головы, и он поясняет:
  - Оля, мы могли выиграть у них только одним-единственным способом: дурацкой шуткой. Против неограниченного количества матёрых профи, оружия, машинного парка и недетской практики... Ну, и мы пошутили. Менора, ангел наш иудейский, успела расшифровать код переговоров и синтезировать голосовые матрицы. Машинка, что вы везли, перекрыла доступ внешним сигналам, сдвинула частоту и передала пацанам в фургоне приказ остановиться в нужном месте. Голосом их коммандера. Вы ж поймите, балбесы, - взрывается он вдруг, внезапно, ни с того ни с сего (и только что до краёв налитая им себе кружища всплёскивает на бесценный ковёр), - живыми мы уйти были не должны!
  - ...Чрезвычайно русская фраза... – тихо вздыхает Борзописец, - Допиваю, но не сдаюсь...
  - Пока Генсек, приняв релаксант, отыгрывал полутрупа, пока Сильма правила случайности и разгоняла сглаз, пока Карачун отсекал два минивэна сопровождения, а Рантье и этот борзый его прикрывали...
  - А ты?
  - А что я? В греческом зале... на компе я сидел.
  - Ну и не... уже. В самом деле.
  Генсеку не хватает слов. Он молча машет рюмкой. Сильма тычет мундштуком кальяна куда-то в одной ей ведомое место стыка ковров, и вас стискивает невыносимое безвременье готического высокоголосья... «Энд Уан» или «Антикризис»? Чёрт их разберёт после очередной малахитовой дозы хозяйского «Ван Гога»… Тебе постепенно становится почти хорошо.
  - Капитану полагается взять вину на себя, - пожимает Генсек квадратными плечами, - так за мной, собственно, не застоится. Покудова мы радовались жизни последние дня три, я чересчур доверился совету директоров... Следует ли прямо сейчас объяснять вам, неспециалистам, как была проведена грамотная биржевая атака на подведомственное мне учреждение?.. Ясно. Коротко поясню, что в три дня от моего банка оставили скелет, обременённый долгами. Работала команда спецов, сквозь международную сеть корпораций. Ну и... всё. Поздравляю в очередной раз, друзья: мы нищие. На все мои счета наложен вполне официальный арест, кубышки вскрыты, не создавая паники стройными рядами отправляемся на паперть... Ну разве остались кое-какие гроши на суперчёрный день.
  - Зная тебя, - кривит губу Карачун, - это миллионов семь-восемь?
  Сильма классическим движением Маргариты фиксирует ногтями его ухо. Он стряхивает её пальцы, и его лицо, смуглая маска гонконгского супермена, кривится на этот раз включением в цепь, в позвонки Уробороса.
  - Прости, дружище. Из-за этого тебя и пытались тряхануть?
  - Уверен. Вероятно, им нужны некоторые коды к сейфам и счетам, известные только мне...
  - ...Уверен, что нет, - это Георгий. Его пальцы на твоих плечах какое-то мгновение сжимаются стальной хваткой, - Скорее, кому-то нужно было ослабить нас. Всех.
  - Я кину в тебя палочками, - учтиво предупреждает Карачун, в его устах, особенно после последней демонстрашки, это звучит, - Что за чёрт, даже Ольга не излечила тебя от паранойи? Ну, тогда это серьёзно...
  Тут он вдруг мигает наоборот: тёмные глаза, словно диафрагмы, чуть расширяются, всплёскивают и опадают. Менора убирает руку; это она, оказывается, не слишком-то легонько отвесила ему щелбана по перевязанному плечу. А плеск зрачков (окончательно в этом ты убедишься несколько позже) – это удивление, едва ли не единственная его реакция на самую разнообразную боль… Кажется, Карачун сегодня под перманентной раздачей.
  - Уже срослось, раз ты так беспечен? Можно, я повторю для ясности, что именно, в принципе, произошло? – поворачивается уже ко всем ваш штатный аналитик, и даже рука виночерпия-Борзописца кощунственно вздрагивает на священной посуде, - Против нас, или одного из нас – не вижу, хоть передеритесь, никакой разницы – была проведена экономическая и силовая диверсия. Первая удалась, вторая – чудом нет. При этом меня отчего-то больше волнует неудавшаяся вторая...
  - Объяснишь, отчего? – поверх пивной шапки сощуривается Апгрэйд.
  - О, с удовольствием…
  Менора проводит ладонями по усталым глазам, а ты слышишь едва уловимое шипение... Неподалёку от её запрокинутого волнисто-смоляного затылка господин литератор, словно чай с блюдца, сквозь зубы всасывает жгучее содержимое своей рюмки. Тебе становится зябко – и успокаивает лишь то, что Борзописец гасит так не на твои глаза и руки направленную нежность… И ты ещё смела считать этот омут недостаточно тихим!..
  - ...Хотя, пора бы уже громко подумать хором, - продолжает Менора, - и вместе со мной побеспокоиться оттого, что неудачная попытка обычно бывает повторена. С учётом ошибок, естественно.
  Ой, только вот уже не надо пугать, думаешь ты, пытаясь раскурить фильтр рантьевской «кэмэлины», мы сегодня уже пуганые-перепуга...
  - ...Тьфу!.. экая гадость!.. – (а Гоша премерзко хихикает из-за спины), - Вот только пугать уже как-то... Есть конкретные идеи?
  Генсек, отследив твои манипуляции с сигаретой, восхищённо качает головой:
  - Не, она у нас всё-таки тайная блондинка... Ты не бросай; сперва трудно, а дальше как «Прима» пойдёт… И насчёт конкретных идей, кстати. Что же тут можно ещё придумать, кроме панического бегства? Меченым банкротам один путь – назад к природе, как завещал Руссо. Займёмся земледелием, братцы, купив домик в пределах ста километров от метрополии, возлюбим друг друга...
  - Я тебе возлюблю... уж это точно! – Карачун, словно Алиса Фрейндлих в роли Анны Австрийской, щёлкает пальцами в строну Апгрэйда; поражённый электроник протягивает ему кружку. Карачун отпивает и выпрямляется, на миг скривившись, - Ваша заливная рыба, месье... Как вы пьёте эту мерзость, люди?! Я просил чай; но всё равно спасибо... врага нужно бить в лицо. Мне кажется, - (и это «мне» сродни чему-то типа «Мы, Николай Вторый», та же степень владения вниманием и психикой), - ситуация настолько рабочая, что мне не слишком понятен ажиотаж среди присутствующих. Для кого, простите, это впервые?.. Оля. Теперь. Да, на твоих глазах и при твоём непосредственном участии были убиты несколько человек. Ужасно, правда? Это твой сегодняшний страх.
  А ты, то-есть, рада подыграть. И то, что прямо сейчас делает солоно правому углу губ – это обида на глупого мальчишку, или таки страх? Он самый? То, что хрипело возле твоих глаз на заляпанном клюквой шоссе. И встающий под очередью асфальт, и твой удар, отбросивший Георгия с места, в которое – ты знала это безошибочно, словно родилась с этим знанием! – эта очередь сейчас придёт… Это тоже теперь будет поводом к страху? Смотришь на Карачуна едва не с ненавистью, и он игриво салютует палочкой – ах, это, вероятно, шутка такая...
  А Менора смотрит сквозь тебя, перебирая свои чётки со скоростью и размеренностью метронома.
  - Ну уж, вот уж, - качает она головой, - Страх страхом, а капитулировать нам не годится. Хотя бы по той элементарной причине, что капитулировать нам некуда. Так что – завязываем с психоанализом, Генсек быстренько говорит «спасибо» и «извините», мы его прощаем...
  - ...Ни себе чего - программа-минимум... – тихо ворчит в сторону Генсек.
  - ...И спокойно занимаемся эффективным решением проблемы. Что-то не так?
  Под её взглядом - взглядом не менее, чем Юдифи - окаравшийся олоферн ёжится и потирает шею.
  - Э-э... в общем... спасибо, ребята, - и, вытирая вспотевшую лысину, вскидывает жалобный взгляд, - А извиняться-то за...
  - За пленарное заседание! – мстительно говорит Апгрэйд.
  - За фразу номер один, - добавляет несгибаемый Карачун.
  - За вечного студента! – и улыбка Борзописца прямо-таки светится сквозь растрёпанное каре.
  - Стоп! А то вы вспомните, что я писался во младенчестве! – Генсек тупит взор и молитвенно складывает руки, - О, простите меня, великодушные! Мировую?
  - Алкаш! – вздыхает Сильма, - Простим, великодушные?
  - Чёрт его знает, - честно говоришь ты, и Рантье обидно смеётся.
  - Ладно, мировую. Но с тебя золотые горы... и реки, полные вина.
  Вы пьёте мировую. Голова отчётливо трогается по левой резьбе; правда, один плюс – алкогольная анестезия. Ребро практически уже не ощущается.
  Менора устраивает короткую овацию, застывает с поднятыми руками:
  - Чтож, теперь – решение проблемы.
  И вот тут все стихают.

  А ты было настроилась на продолжение веселья… Ну-ну. Даже музыка из скрытых где-то за коврами колонок, кажется, налилась ворчливой тревогой.
  - Что нам известно?
  Эта сакраментальная, в общем-то, фраза словно за шкирку вздёргивает общий фокус взглядов.
  - Известны лишь исполнители, - нехотя цедит Карачун, - Гоша, пока рубил мечалкой движок у «лиаза», заметил на сиденьи беретку... да не ту, что девять миллиметров! – краповую, с кокардой. Армейская беретка, спецы-антитерры. Так?
  - Так, - Гоша кивает; ты уже понимаешь, что по причине ныряния в асфальт пропустила что-то интересное... Мечом – движок? Хотя, этим мечом...
  - Ну, а заказчиков можно искать до пришествия и последующего ушествия. Сегодня только ленивые и бедные не нанимают спецов на щепетильные акции. Информации - ноль.
  - Но это же информация, - спокойно пожимает плечами Менора, - Только что ты выяснил, что заказчики – люди активные и богатые.
  - Или не люди.
  Ты вертишь головой. Георгий и Рантье понимающе переглядываются, как будто думают об одном. Кошмар! Как объяснить им, что он даже в постели с девушкой помнит о своём проклятом... своём любимом...
  - Или.
  - Оккама на вас нет! – Сильма возводит очи горе, отчего по вам проблёскивают жёлто-зелёные зайчики, - По-моему, количество нулей на генсековых счетах – достаточный повод подозревать именно людей. Сомневаюсь, что хроники и драконы занимаются банальными грабежами, а вот против активных и богатых мы вполне эффективны. Это насчёт заказчика... Уверена, что он проявится, чтобы вести мирные переговоры – раз уж ему так надо.
  Рантье задумчиво треплет косую чёлку, предмет чёрной зависти Гитлера, потом жестом дзенского шарлатана вздымает перст:
  - Однако, чукча думать будет... И быстро – ждать нам не с руки. Дождёмся, а то, в самом деле, второй волны затирания... Генсек, что у нас осталось из конспиративных квартир?
  - А ч-чёрт его... Борзописец, твоя хата? Э, да наш писака дрыхнет!
  Менора осторожно касается лба прикорнувшего в отчаянно неудобной позе Борзописца; тут же оборачивается, и гримаска нешуточной тревоги пробегает по её лицу.
  - Молодцы, ребята!.. Забыли, что ему досталось? Зачем дали наклюкаться? Жар ведь, кажется. А ну-ка, взялись и отнесли в комнату – осторожно только, и укройте теплее!.. Как дети малые, ей-богу; он хоть спал вообще в последние дня три? А приколы с его биохимией забыли тоже?
  Морды у всех разом становятся виноватые и встревоженные. У тебя на всякий случай - тоже. Карачун с Генсеком вскакивают и бережно транспортируют спящего куда-то за пределы комнаты; ты тихонько тянешь Сильму за рукав.
  - А что за приколы с биохимией?
  Она с сомнением возводит бровь – а твой взгляд перехватывает Менора. Какое-то время ещё колеблется, потом машет рукой:
  - Ну... в принципе, всё равно с архивом тебе, так или иначе, знакомиться. Там есть и те дела, которые были причиной появления каждого из нас. Думаю, Борзописец будет не против, если ты услышишь. Пока они ходят… Сядь.
  Ты сидишь, послушней и смирнее тебя нет девушки на земле. Борзописец интересует тебя едва не сильней, чем все драконы. Потому что он... как бы объяснить это странное ощущение...
  - Видишь ли, Борзописец – не человек.
  Ах, проваль!..

  - ...На этот раз обошлось без запредельных существ и высокой магии. Никто не умеет так конкретно сделать ближнему плохо, как собственное государство, колдовства не требуется, уверяю. Достаточно хорошего финансирования военных проектов – и ты автоматически участник лотереи! Ну, и... некоторым везёт.
  Недоучившийся великовозрастный студент литинститута, сынок богатых родителей, порвавший с ними по разным неважным для нас причинам. Теперь не слишком сводящий концы с началами внештатный сотрудник пары небогатых изданий, полупрофессионал по литрболу в среднем весе – тихо коротал одинокий хмельной вечер в дешёвой съёмной комнатке частного домика на окраине. Устал. Уснул за столом. А проснулся лёжа – и в полной темноте.
  Вряд ли обычный человек хоть раз в жизни видел по-настоящему полную тьму... В нашем забитом материей и излучением мире это редкость, такая же, как глубокий вакуум. Сквозь веки, шторы, сквозь, практически, любые преграды просочится хоть лучик. А здесь его не было – человек словно залип в бархатном ничто; от сумасшествия спасло наличие звуков и предметов. Не слишком-то много было этих звуков и этих предметов... Собственное дыхание; лёгкий шорох кондиционера вверху; что-то вроде пижамы на теле; неширокая твёрдая койка. Голова кружилась, однако ноги держали: после получасового исследования комната обнаружила свою четырёхугольную сущность, наличие стола, ещё одной – пустой – койки, пары запертых дверей и забранного сеткой окошка. Последнее, как легко догадаться, настраивало на очень оптимистичный лад...

  Менора вновь трёт глаза и, кажется, не прочь зевнуть. Легонько хлопаешь расшалившиеся под шумок ладони Георгия; видишь, как проявляются в проёме ваши грузчики-санитары, и Рантье делает им знак налить, принять и помолчать. Честное слово, один единственный знак! – но он, принадлежа метаязыку, расшифровывается совершенно однозначно. Молча наливают, принимают, и садятся внимательно, словно впервые, слушать.

  - Борзописец – тогда его, как ты догадываешься, звали совершенно иначе – около часа развлекался криками и попытками взлома дверей. Вполне бессмысленными. В конце концов, молодой официальный голос из-под потолка посоветовал дождаться начальства. А пока, если угодно, отобедать…
  Обед не осветил ситуации; он даже комнаты не осветил. Скрипнула торцевая дверь, простучали во тьме каблучки по ковролану... Невидимая официантка, зацепив шлейфом аромата духов, поставила на стол нечто и ушла. Глупо было бы бросаться на представительницу чужого монастыря, пуля вместо информации – небольшое достижение... А голос свыше, тем временем, руководил обедом вслепую: где кофе, где хот-дог, с какой стороны вилка... Борзописец пришёл к выводу, что тот, явно глядящий сквозь инфрамонитор, просто издевается. Но поел, после чего, чуть разомлев, попросил закурить. Закурить ему пообещали, когда придёт начальство.
  Начальство появилось спустя полчаса. Тот же мрак, вновь скрипнув, впустил запах хорошего табака и тяжёлые мужские шаги. Вошедший принёс стул; усевшись, он представился (не обессудь, за что купила) Василием Иванычем. Ну чтож, сказал он, ну здравствуйте, приятно, что, наконец, очнулись; мы уж беспокоиться начали. Буду рад ответить на все вопросы. Все? Хорошо сказано, задыхаясь во тьме, логично ответил Борзописец, и какова же длина Дуная?..

  От Борзописца в твоей невыспавшейся голове угнездился, в основном, запах мокрой кожаной куртки. И странное, абсолютное небрежение законами человеческой этики и эстетики – что писаными, что нет. Менора ловит твою улыбку, граничащую с лёгкой влюблённостью – не так, чтобы очень, чисто гипотетической. В их проклятом ЦУМе ты выяснила, что влюбчива, как кошка; оттого и стала моногамной, и собственнически сжимаешь сейчас пальцы своего мужчины. Чтобы. Так что там насчёт Дуная?

  - Василий Иваныч легко раскрывал карты. По его словам, наш герой находился в полусекретном оборонном институте, попав туда после нехорошо пошедшего эксперимента. Случайно, разумеется. Знаете, эти испытания всяческих новых препаратов и методик; ах, это такая запарка… В общем, простите: родственники и друзья ознакомлены с легальной версией об отравлении консервами, время поговорить есть. А вот со светом – подождите, это позже… Пока же Борзописец узнал не настолько новые, но в его положении достаточно интересные факты: о том, что, как соревнуются разведка с контрразведкой, так производители боевой химии и те, кто делает от неё защиту, непрерывно играются в своего рода «Зарницу» на благодатном материале граждан собственного государства. Ход белыми закончен – он, простой обыватель, транзитом через «скорую» (чьи врачи не разобрались, да и не могли разобраться в характере поражения), попал к чёрным. Теперь – ответный ход. Ну, здорово, ответил Борзописец, то-есть – ничего, конечно, здорового, но – хотя бы, что со мной? И что собираетесь делать?
  Разумеется, сама понимаешь, всё это время он непрерывно мысленно ощупывал каждую свою клеточку; но, кроме лёгкой усталости от пересыпа, ничего не находил. Ничего!
  Что делать, что делать... Есть варианты, ответил Василий Иванович. Обсудим. А насчёт «что со мной»... Закурим, кстати?..

  Тебе ни с того, ни с сего становится до боли неуютно. Комната отчётливо пульсирует, словно резиновая; голос Меноры, вместо ручейка, представляется вдруг исподтишка подползающей змеёй, волосы Сильмы –
подтёкшим к вашему столу напалмом. Угроза чудится даже в умиротворяющей обычно мордахе Апгрэйда – а чего это он так хитро ощерился?.. Неужели, никто кроме тебя не чует штормового предупреждения? Сейчас, вот сейчас... ты сжимаешься вокруг своего бешено лязгающего виртуальными зубами сердечка. И...
  И ничего, кроме продолжения.

  - Борзописец услыхал характерный звук. Человек, который пить, курить, ходить и говорить начал практически одновременно, не мог ошибиться: его визави достал и открыл пачку, вынул и протянул сигарету, дождался, пока её возьмут... Видите ли, уважаемый, сказал он, пока Борзописец тянулся туда, где сейчас чиркнут огоньком, - всё это время, уже долго, здесь непрерывно горит довольно яркий свет.
  И чиркнул невидимым, но ощутимо жарким огоньком зажигалки.

  Молчит шуршунчик. Ты молчишь – а что тут скажешь? Молчат все, и рассказчица замолкает на четверть минуты, гасит зрачки, во время её полудэйджина  работавшие подобием видеопроектора. Где-то неслышно, но ощутимо, похрапывает в лихорадочном сне слепой литератор. А что? Ты готова поверить: чтобы пить не нужно зрение, как и чтобы быть настолько посторонним. Как, интересно, насчёт чтобы писать?

  - Герберт Уэллс упоминал в одном из рассказов, что слепые не чувствуют удовольствия от курения. Мне судить трудно. Борзописец о подобных тонкостях не распространялся. Речь, вероятно, шла о психологическом типе зависимости – том, что от манипуляций с сигаретой и вида дыма. Сам же он попросту позволил Василию Ивановичу продолжить мысль.
  Нам известна не только симптоматика проблемы, продолжил тот, мы, исследовав вас за время комы, готовы поставить диагноз и предложить вариант лечения. Стоп, закричал в это время Борзописец, давясь сигаретой, симптоматика, так вашу! У меня что-то с глазами, совсем?! Нет, было бы совсем – мы бы не разговаривали, ответил собеседник, позволив самостоятельно разбираться со значением этой фразы; несложным, надо понимать, значением… Препарат, навешанный на вас (где-то в уличной толпе, скорее всего, неважно это), изменил графику вашего мозга. Отсюда подробней, прошипели на это: графику?.. Ну, структуру связи нейронов, соединения аксонов и... простите, вы – врач? физиолог? Так что мне объяснять прикажете, и как? Есть мозг, и его структура близка к кристаллической. А теперь у кристалла сменили решётку... Это не просто рисунок, знаете ли – алмаз от графита тоже отличается всего лишь строением решётки. Вы больше не человек, уважаемый – по характеристикам вашего мозга вы чёрт знает что. Хоть убейте, не знаю, почему это дало нарушения в передаче зрительной информации; но как раз это мы можем и готовы исправить. Двадцатиминутное волновое воздействие в нужные узлы. А вот что с прочим... Ах да, ещё и проблема с аминокислотами!
  А отсюда ещё подробнее, прошипел Борзописец…

  Она запрокидывает тяжёлую голову. Она пьёт похожий на дёготь кофе. Генсек касается, подходя и садясь, её плеча коленом. Всё очень здорово сегодня, все живы; только, кажется, сейчас она ослепла за него, а ты устала за неё, а... Да как же они живут, непрерывно пребывая в состоянии включения друг в друга? Психологическое людоедство, господи,  – табу на любовь просто физически необходимо... несмотря на именно сейчас ткнувшийся в твой позвоночник лоб драконоборца.

  - ...Да что там подробнее! Аминокислоты в теле человека оптически левовращающие. Что-то поняли? Неважно. Главное, что у вас – наоборот. А те, что наоборот, что плоскость поляризации вращают вправо, жизнь, к сожалению, не поддерживают, как не поддерживает озон – кислород с другой структурой - дыхание. По всем законам физиологии, вы не имеете право на существование. Ну нет вас в природе! Вот, собственно, и всё.
  Оля, я могу рассказывать с большей или меньшей степенью детализации. Какой смысл затягивать? Зрение восстановили - Борзописец согласился на операцию. И на всё, что связано с его новым состоянием. Скажем, непрерывное наблюдение в течение нескольких месяцев через спецмонитор – ты видела на стенке, за стойкой бара, цепочку с медальоном? Похожий на серебряный кулончик, со знаком Рыб? Это он самый, уже не работающий.  Эффекты нового состояния проявились не сразу... В процессе работы над уже упоминавшимся делом «Сторож брату» мы почти случайно наткнулись на... скажем, персонажа, видящего в абсолютной темноте, сквозь закрытые веки и предметы. И обладающего кучей прочих оригинальных способностей: как он, думаешь, глушил все радиопереговоры сегодняшних налётчиков? Он попросту видит радиоволны. Ни я, ни наука, ни пресловутые спецслужбы не знают, что прячется в теле того, кто сейчас откипает где-то в тех комнатах. Он может что-то из того, что мы не в силах даже представить – но... мышление и физиология изменилось неузнаваемо! Порой он очень странно реагирует на вполне обычные раздражители, или не понимает вещей, известных человеческому ребёнку...
 
  - Заметила... – говоришь ты вполголоса, - Иногда кажется, что он способен забыть, как дышать. Или зачем есть.
  Её лицо горько светлеет.
  - Именно. Чтож, приятно, что ты поняла наше волнение.
  - Я не поняла одной мелочи, - говоришь ты, прикидывая тихо пути к отступлению – а вдруг? – Почему, собственно, литератор? Есть что-то почитать? Было бы здорово, честно говоря...
  Смеяться она, в отличие от тебя, по крайней мере, ещё способна. И смеётся. А остальные лукавым образом эту мизансцену наблюдают.
  - Ну, господи, как тебе сказать... Он сказал, что писатель. И, вроде бы, что-то пишет – только стесняется показывать, или не хочет. А мы как-то не привыкли сомневаться в словах ближнего... Спроси сама, это же легко.
  Они довольно улыбаются. А ты опять сбита с ног; это, похоже, и планировалось. Здесь такой способ добиваться интимной атмосферы.
  - Как он там? Уложили?
  - Эге. Карачун даже чего-то там активизировал... по точкам. Говорит, обойдётся, - Генсек, разведя руками, тянется за восполнением пропущенного объёма своей зелёной отравы.
  Менора грозит ему пальцем.
  - Если желаешь стать очередным давителем уха на диване – пей. Но у нас, вслед за весёлым утром, намечается радостный день... Напоминаю: остановились на поиске конспиративного обиталища. Квартира Тарантеллы...
  - Ни в коем случае.
  - ...Что я и хотела сказать, - Менора с шефом-координатором какое-то время смотрят друг на друга, как учёный на ошибку эксперимента. И неудобно, и никуда не деть, - Умён ты, дружище, на всю голову... Так вот. Из мест, где мы никого, кроме себя, не подставим, в городских пределах остаются: домишко Борзописца, квартира Карачуна, масса дорогих гостиниц... вот он, минус крепкой компании! Почти ни у кого нет своего потайного угла.
  - Ну, за всех я бы не говорил... – ворчит Генсек, - Кроме дачи, которая всегда, как помните, оснащена и готова, есть-таки пара заначек. Колодцев с подводными лодками... То-есть, все голосуют за спешную ретираду?
  - Штаб нужно разместить там, куда не долетают пули, - пожимает плечами Рантье, - Я – за. В леса, к Генсеку, в буш, на север. Там будет виднее, - он с наслаждением расправляет плечи (на секунду становится видно, что этих плеч – тщательно схамелеоненных в обычное время – у него не намного меньше, чем у Карачуна) и проделывает традиционный фокус с «кэмэлом-соткой».
  - То-есть, я успел вовремя, - тихо констатируют от двери.
  Человек, подпирающий косяк непонятно когда успевшей открыться двери, скупо улыбается. А все остальные – нет.
  Они настолько не улыбаются, что ты готова взвыть; не делаешь этого лишь по причине полного ступора. Хотя, и человек-то – ничего себе особенного, мужчинка средних лет и роста, в брезентовой куртке и мятой своей кепчонке сильно смахивающий на случайно заглянувшего местного дачника... Но, ещё до того, как Георгий, тихо сняв твою руку, начал что-то нащупывать в сброшенном рядом плаще, до того, как Карачун, Генсек и Менора с жуткой синхронностью скользнули ладонями за пазухи, тебе ясно: не ждали.
  И даже не собирались.

  Дальше всё происходит как-то очень долго и быстро. Долго – по ощущениям и быстро – по результату. Трое цумовских фокусников так, словно тренировались этому не год и не два (что верно, скорее всего, для Генсека и Карачуна – но милая интеллектуалка Менора?), плавно демонстрируют чудеса групповой материализации предметов; довольно крупнокалиберных с виду. Сильма ныряет в ковёр, освобождая сектор стрельбы; Апгрэйд, наивный юноша, начинает шарить по сервировочному столику, где, вроде, валялся нож для масла; твой возлюбленный, не слишком отстав, тянет из складок плаща светлую полосу клинка... Только трое в комнате не сделали ни единого движения.
  Ты – потому, что дура и тормоз. Человек у двери, наблюдающий за вашей вознёй с нескрываемым удовольствием. И Рантье, в последний миг, когда, по идее, всё должно заверте, властно рявкнувший:
  - Нет!
  На такое «нет» суда явно нет – ты чувствуешь себя той самой неадекватно реагирующей собачкой. И стрельба отчего-то не начинается.
  - Это почему ещё? - хрипло осведомляется Генсек, не поведя ни бровью, ни стволом, - Он прошёл через три уровня сигнализации, вскрыл броневую дверь... Я его из принципа замочу!
  - Нет!
  - Нет, блин, - кивает Карачун и движением, зеркальным предыдущему, прячет «Ингрэм», - Сам видишь, не тот уровень. К тому же, я его узнал. Вспомнишь дурака... Только у нас, балбесов, такие совпадения.
  Менора прищуривается; мягко снимает пистолет с боевого взвода и прерывисто вздыхает:
  - Точно. Чтож, не скажу, что рада, и к столу не приглашу. Мы, честно говоря, думали, опёка закончена... Ваш подопечный спит и, по-моему, нездоров. Отстаньте от него. Так и передайте Василию Ивановичу. Всё?
  Гость какое-то время ещё лыбится в пространство комнаты. Затем присаживается на корточки и снимает кепку, оказавшись совершенно по-уркагански бритым.
  - Не-а, - говорит он так же негромко, - я не по его душу. Точнее, не только по его.

  Он говорит это так спокойно, что верится безоговорочно: именно по душу. И недорого... Гоша шипит под нос что-то неразборчивое – как и Генсек, он не спешит прятать оружие, хотя правота Карачуна даже тебе очевидна: этот невзрачный мужичок настолько непрост, что даже и не начинал бояться всех ваших пушек, мечей и палочек вместе взятых. И руки его всё так же на виду и спокойны.
  - Есть разговор, - продолжает он, совершенно естественно подавив зевок, - Вы себе тут, случаем, врагов не заводили? Толстых и упорных?

  Генсек плюёт и таки прячет пистолет. Делает большой глоток прямо из бутыли и кивает на стол:
  - Угощайся, давай. Не обессудь, все на нервах... Менора, детка, остынь; человек с разговором. Гоша! Убери, порежешься! Что за ажиотаж, в самом деле...
  А никакого ажиотажа уже и нет. Гость небрежно, как заугольную палёнку, тяпает полстакана коллекционного «Ван Гога», смачно откусывает едва не треть лимона и обводит вас жизнерадостными небесно-голубыми гляделками.
  - Привет, кого не знаю. Шурик. Что, ребята, как же это вы так окарались, что мама не горюй?
- Пояснения будут? – осведомляется Карачун, - Специалиста твоего профиля и уровня по пустякам, так понимаю, не гоняют...
  - Тоже верно. Но к вам я – в частном порядке.
  Рантье и Генсек фыркают. Сильма медленно наматывает волосы на руку, и та начинает напоминать куколку большого огненного шелкопряда.
  - Короче, - Шурик наливает себе ещё и поступает с налитым соответственно, - Этот идиот – или идиоты – каким-то образом узнали моё «мыло», но не удосужились узнать всё остальное. Первое: я не работаю на частников. Второе: я не работаю за деньги. То-есть, работаю-то я за деньги, но мне их платит начальство. В смысле, правительство. И обычно не за то, чего хотели эти козлы.
  - А они... – чуть бледнея, говорит Менора.
  - А они хотели вас. Всех. Сразу. И, отлично зная, что большинству киллеров и спецов вы не по зубам, попробовали навесить это дело на меня. Меня! Козлы, говорю же... Так что – под богом ходите, мальцы. Как янки говорят, би кефул, - (Генсека ощутимо корёжит от этого нижегородского произношения), - Ладно, у меня всё, авось больше не увидимся. Поскачу. Привет бывшему объекту. Настоечка у вас прикольная...
  Он опрокидывает неслабый напосошок, хлопает Генсека по плечу и выходит. Только тогда становится заметно, что всё это время в комнате словно стучал незримый метроном.

  - ...Вот-те на те, фэйс в салате... – присвистнув, говорит Апгрэйд спустя минуту. Руки его нервно вертят не пригодившийся, но очень страшный с виду, ножик для масла.
  - Это что за дядя? Серьёзный? – спрашивает Сильма, и Карачун вместо ответа целует её в уголок губ.
  - Так не видно? Этот дядя три месяца ходил тенью за Борзописцем, чтобы завалить его в случае чего не того. Редкий вид животных, волкодав двуногий государственный… - Генсек угрюмо потирает шею, косится на Менору – и быстро намахивает ещё глоток, - Вот бы кого к нам в ЦУМ! Наш человек, душевный... абсент стаканами пьёт... Это чьё же ж прошлое нас догоняет, ребятки, что нас пытались заказать ему?
  Ты чувствуешь, как Гоша словно высвобождает какую-то скрытую пружину, и она разворачивает его в вертикальную струну:
  - Чьё? – спрашивает он звенящим шёпотом, - Значит, говорите, чьё?..
  - Хочешь сказать, из-за твоего дракона такой карнавал?..
  На шорох от двери все вскидываются, и ты сжимаешься в ожидании грохота выстрелов...

  Хуже. В проёме стоит Борзописец. Его штормит так, что он может безбоязненно наступать на грабли; по траектории, которую ты не рискнула бы повторить, он подходит к столу, плюхается рядом с Рантье и вздымает жалкие похмельные очи.
  - ...Так. А теперь пива, и по-бырому объясните опозданцам и всё проспанцам: кто тут кого карнавал?..

ГЛАВА VIII                                                    БАБКА НАДВОЕ

  - Настоящий мужчина, - сказал на это Чжан, -  раз умрёт, так умрёт.
                        *     *     *
  …Если наш герой слаб, то натянет свои лохмотья, поднимется и проклянёт своего недруга; но если наш герой силён, то, несмотря на холод, встанет с лежанки даже голым, зажжёт огонь, отыщет нож, остро его наточит и, не ожидая рассвета, отправится мстить!
                         *     *     *
  Да, во всём этом приняли участие боги и духи, - не в человеческих силах это сделать!..
                          *     *     *

  ...Кажется, наиболее одиноким чувствует себя человек, когда его выворачивает наизнанку. Но и наиболее сосредоточенным. Мысли тупые, вязкие, и больше одной их в голове не умещается.
  Вот и сейчас. Не отрываясь от шершавого ствола сосны (если б не он, ты бы упала), смотришь, как втягивается в лес короткая процессия, а мысль одна: хорошо или плохо, что ты не в силах ни помочь, ни пойти рядом? Даже не видела, будучи в нокауте, в лицо не глянула… хоть и сказал Генсек, что – не стоит, ей-богу. Взрывником Апгрэйд был тем ещё - потому, тихой сапой минируя комп, заложил чуть не полкило какой-то дряни... Не надо, в общем, смотреть...
  Новой судорожной волной из тебя пытается сбежать уже, по ощущениям, прошлогодний завтрак. Да что ж это, всё по голове да по голове! Так, вправду, блондинкой станешь. В этот раз дождалась-таки сотряса.
  Сотряса? Ухмыляешься сквозь радужные шестерни перед глазами, вспоминая от чего отделалась всего лишь сотрясением мозга. Гоше, спасителю твоему, досталось немногим меньше...

  Всем досталось. Доплетаешься спустя чуть не час до избушки. Милый твой, непривычно сгорбясь (однако, в пузо прилетело, не мимо), столь же непривычно криво улыбается от лавки; на лавке же, еле слышно дыша в бинтах и ворохе покрывал...
  Гоша спас тебя, ты (ладонь, говорят, отнимали силой) даже и без сознания не давала Сильме лишиться половины крови, а вот Сильма – Сильма спасла всех. Уже совсем нет ни сил, ни желания верить или не верить, но своими рунами она невесть как выделила вам ту секундочку, в которую все кое-как, но втиснулись. И спасли сами себя.
  Все, кроме Апгрэйда.
  - Всё полощет? Меня, вроде, отпустило. Как ты, малыш?
  - Как нельзя. Лучше, в смысле. Как нельзя лучше... Что Сильма?
  - Карачун с Менорой говорят – обошлось. Кость цела, только артерию рвануло. Воткнули ей чего-то – спит. Они... его... – Гоша смотрит в сторону, - ...унесли?
  - Да.
  - Ч-чёрт, надо бы проводить – да надо и с вами подежурить. Хотя, толку? Сейчас нас можно успешно атаковать отделением пьяных инвалидов!..
  - Значит, нужно попасть в фазу!
  Падаешь на стул. Прикидываешь, убьёт ли тебя сейчас глоток вчерашнего вина. Наконец, жажда в растревоженном, пересохшем горле берёт верх над благоразумием... Ох, зря! Нет, не зря - первое обжигающее ощущение быстро проходит, и дальше становится лучше и легче. Курить пока даже не пробуешь. Переводишь взор на Гошу – он разрывается меж бесчувственной Сильмой и чувственной тобой – и ты, хоть с трудом, но побеждаешь; подсаживается и берёт стакан.
  - Ну, за...
  Вот тут проблемы. За что бы это?..
  - Чтож, память всех хакеров и одного из них!..
  Пьёшь, не ощущая вкуса. Господи, и ведь не знала даже особо – отчего же так безумно щемит где-то выше пятого ребра? Ведь гопник же, толстый, пивом пропахший лопух, Апгрэйд, друг божьей милостью...
  Плачешь, не ощущая слёз. По застывшему Гошиному лицу ничего не понять, да и не течёт, но он склоняется (тяжёлая голова, мокрый глаз на твоих коленях) – здравствуйте; не могла же ты полюбить мужчину, который никогда не плачет.

  Какое-то время спустя - трогают за плечо. Породистые складки генсековского лица настолько каменны, что могут напугать неподготовленного человека. Ты же просто улыбаешься в ответ.
  - Мне... можно будет сходить... ну...
  - Разумеется. Позже. Там приметное место, холмик мы оформили. Как вы тут?
  - Как обычно, - снова улыбаешься, поднимая стакан.
  - Оригинальное лекарство от сотрясения мозга.
  Он склоняется над лежащей, трогает небольшое свободное от бинта место на лбу. Сильма едва заметно вздрагивает, сбрасывает покрывало. Отчётливо видны движения глазных яблок под полупрозрачными веками; фаза быстрого и тяжкого сна. Ещё одна короткая судорога вытягивает хрупкое тело в струнку – глаза приоткрываются и обегают вас не слишком-то осмысленным взглядом.
  - ...Не так сложно... – раздаётся её обретшее хрипотцу контральто, -  …Разбей кристалл – получишь энергию… разрушь редкую комбинацию карт... или рун. Используй полученную единицу удачи. Проведи через себя… Выживи...
  - У тебя всё получилось, родная моя, - говорит Генсек, голос его вибрирует килотоннами нежности, - Всё уже хорошо. И будет хорошо. Спи.
  - Почти не больно...
  Она послушно жмурится и через мгновение проваливается обратно в сон. Генсек пару минут слушает её ровное дыхание – потом облапливает вас с Георгием за плечи.
  - Значит так, господа пострадавшие. Мы здесь задержимся ещё на пару часиков - прибраться на поляне, поговорить с единственным выжившим кожаным мальчиком... Да, поговорить, - сурово повторяет он, ибо тебя ощутимо передёргивает, - Больше трупов не будет, калек тоже, но смотреть на это не требуется. А вам троим досталось наиболее ощутимо, так что ваша задача – попробовать оклематься к отъезду. Способ старый и простой, как мир: лежать. Всем троим, вместе. Прижаться. Желательно уснуть. До сих пор помогало. Кстати, возражения не принимаются. В нынешнем состоянии вы пока будете лишь помехой. Всем всё ясно?
  Гоша коротко переглядывается с тобой, а ты как раз начинаешь ощущать навязчивое желание осесть на пол бесформенной грудой. Возражения? Упаси боже... Сил едва достаёт выложить на стол коробочку с шуршунчиком и осторожно забраться на лавку.
  Твои и Гошины руки переплетаются на талии Сильмы, смесь запахов медикаментов, крови и девичьей кожи какое-то время не даёт расслабиться – безумное, даже возбуждающее сочетание. А потом - тепло. Темно. Тихо. И хорошо.

  ...Вновь (который раз за эти сумасшедшие дни) несётся навстречу трасса. Бывает роман в стихах, роман в письмах, даже sms-роман – а у тебя получается роман-трасса. Голова ещё позванивает порой, словно кто встряхивает над ухом шарики бао-динь, но звон затухающий, не тревожный.
  К вечеру, как ни странно, ещё больше распогодилось; от косых лучей в боковое стекло ты щуришься. Неужто это всё закончится таки настоящей весной? Слов нет, как хочется!
  - ...Так вот, - доносится сквозь свист скатов голос Карачуна спереди, - я настаиваю на использовании информации «языка». Свяжемся с их центром из ЦУМа. Хотя бы этот хвост отслежен, и его нужно рубить без смерти подобных промедлений. Мстя по определению должна быть ужасна.
  - Ну, так. А дальше? – недовольно гудит из-за руля Генсек, - Очевидно, за каждого из нас могут вдруг взяться старые друзья – хотя, ума не приложу, с чего им всем вдруг так уж приспичило... Вот хоть ты тресни!
  - За этим-то у них как раз не застоится… А дальше, столь же очевидно, принимать превентивные меры от этих самых друзей. А то мы уже просто какие-то мальчики для битья, господа! Апгрэйда, кажется, хватит за милую душу. Мы, между прочим, остались без спеца радиоэлектронной борьбы...
  - Мы остались без Апгрэйда, идиот, - глухо говорит Менора.
  Какое-то время царит настороженное молчание. Георгий рядом угрюмо кусает губы. А Сильма вдруг приподнимает голову с плеча Карачуна:
  - На правах спеца по неясным предчувствиям... Нам нужно попробовать разделиться, люди. Знаю, что не положено! Но чувствую - необходимо проверить, не охота ли это на группу, а не на конкретных личностей.
  Сразу несколько начавшихся с «нет!» возгласов (твой в том числе) обрывает вскинутая ладонь Рантье.
  - Э-э! Стоп. Чёрт! Девочка права, господа. Как бы ни было опасно, а проверить надо. Чрезвычайно разумная мысль. Генсек?
  Генсек, не отрывая взгляда от дороги, через плечо кажет в пространство машины внушительного вида кулак:
  - Вот. Или вот, если не поняли, - средний палец у него не менее грозен, - Нас потрепали вместе – что же будет порознь? Семь трупов возле танка? Тогда сразу хватайте меч, Карачун покажет правильный хват для сэппуку…
  Голос Сильмы кажется настолько авторитетным, что шеф даже оглядывается. А она уже сидит прямо, проводит по лицу ладонями, стряхивая дремоту; окидывает всех вас вполне ясными глазами.
  - Нет. Теперь я вполне уверена – такой эксперимент необходим. И неизбежен: всё равно остальные версии для скорости придётся проверять параллельно в разных местах.
  - Кстати, согласен, - говорит неожиданно Гоша, - У меня тоже есть что провернуть в одиночку. Ненадолго, солнышко моё! – пугается он твоего взгляда, - Заехать домой, звякнуть кое-куда... день-два.
  - А мне забрать со своей хаты тексты...
  - Так. Бунт на корабле? – интересуется Генсек, - Карачун, Менора – вы что? Оля, самый разумный тут человек, а ты?
  Вот нашли самого разумного! Впрочем, побывать дома – как минимум, отлежаться в ванной – и ты не прочь. Смотришь на летящие мимо кварталы пригорода, вздыхаешь и таким тоном тянешь «ну-у...», что Генсек лишь досадно крякает.
  - Тогда и я домой, заберу кое-что из холодняка; дай бог не пригодится, - ворчит Карачун, - А завтра свяжемся, контрольный срок – не позже полудня. Лады? Менора, ты с шефом?
  - Интересно, что он без меня будет делать в нашей базе данных? – ехидничает Менора, - Сильма, побудь с Олей, прошу тебя. Рядом с Карачуном сейчас вредно для чистоты эксперимента, а так – хоть присмотрите друг за другом. Оля, с головными перевязками дело иметь приходилось?
  - Справлюсь.
  - О как! – Генсек восхищённо крутит головой, - Меня уже никто и не спрашивает! Это я понимаю, демократия. Ну, тогда, пока не забыл...
  Он притормаживает у обочины, лезет рукой в бардачок и поворачивается в кресле. В руках у него – сладкий сон нормального жителя России. То-есть, разумеется, несколько пачек баксов.
  - На. Всякий. Пожарный. Остатки былых заначек, вскрыл тайничок в домике, - говорит он, рассовывая вам по бледно-зелёному обандероленному параллелепипеду, - Глупо не тратьте, возможно, это последние. Контрольный звонок – как сказал Карачун. Думать, хорошие идеи запоминать. Ходить опасно. И не дай боже с кем-нибудь из вас хоть что-нибудь... душу выну, вставлю и опять выну!.. Порву и их, и вас заодно, чтоб не мучились. Поняли? А раз поняли: кого и где высаживать первым?
  - Меня. Прямо здесь, - Георгий на головокружительные секунды приникает к твоим губам, - До завтра, малыш. Люблю тебя. Не сердись. До свиданья… Да и вам пока, господа хорошие. Удачи.

  Центр уже расцвечен рекламными огнями – почти стемнело. Сильма попросила подкинуть к рабочему в это время обменному пункту, и теперь вы неспешно, разминая уставшие после четырёхчасового сидения ноги, бредёте вдоль поребрика. Что-то ворочается на душе – тревожно, тяжко, будто сонный медведь. Но равнодушие усталости таково, что ты лишь отстранённо отслеживаешь окружающие детали и раздражители: приятно распухший разменянной $отней карман, скрытые кокетливо надетым беретом волосы и бинты Сильмы, то, как она стопит ближайшую тачку и говорит:
  - Мне кажется, хорошая идея сейчас заглянуть к Тарантелле, а? Не припомню, чтобы она давала плохие советы... Извините, нам на Северо-Западный. Я покажу, шеф. И не обижу...
  Возразить тебе нечего. Возможно, Тарантелла – это сейчас именно то, что нужно. От прошлого сеанса общения с ней осталось на удивление убаюкивающее чувство.
  - Только не слишком надолго; хотелось бы и впрямь сегодня залезть в воду, - роняешь ты уже в машине, пока встречный поток дополнительным габаритным сигналом раздувает уголёк твоей сигареты за окном.
  - А мне-то как хочется! Этой ночью вода от нас не уйдёт, честное слово...
  Спустя полчаса вы уже входите в подъезд высотки. В лифте Сильма коротко бормочет что-то в телефон – и глянцево-кофейная дверь оказывается полуоткрытой.
  В прихожей, что вновь хватает тебя в мягкие лапы абстрактно-совершенных образов, опять замираешь на протяжный миг (или Тарантелла не человек вовсе или, напротив – человек настолько...) Вас встречает запах свежего чая с бергамотом и что-то вальсово-мягкое, напевающее в самое сердце.
  И хозяйка. Она чуть качает головой; ты и сама подозреваешь, что после последней пары дней ничего, кроме жалости ваш вид не вызывает.
  - Ой-ёй, барышни... - она освобождает вам проход, алмазной прозрачности глазами провожая в упор, и следует за вами в гостиную; сегодняшнее платье её нежно-золотое с голубизной, туфли белоснежны, - Такого даже я не ожидала... Сильма, доченька – под вашим беретом что-то, требующее срочной помощи?
  - Спасибо, уже нет. Царапина...
  - Конечно-конечно, я так и создана для обмана, - и грустная тень улыбки.
  Тарантелла едва заметным жестом приглашает вас к столику – теперь он придвинут к дивану. Очень в тему. Падаете в плюшевые объятия, облегчённо и очень синхронно вздыхаете. Кроме чайного сервиза (иного, чем в прошлый раз, серебряного) голубую скатерть оживляет что-то вроде фруктового салата, тосты... И запахи смешиваются в ажурную, необычайно соблазнительную вязь.
  - Вы устали и проголодались, так что не затрудняйте себя мытьём рук, - и новая полуулыбка, - Потом моя ванная к вашим услугам.
  Вы с Сильмой переглядываетесь.
  - Посчитаемся? – хитро щурится она, - Тарантелла, извините, но – видимо, ванная имеет приоритет. Не в обиду остывающему чаю...
  Хозяйка чуть отводит кресло назад – какой-то аналог учтивого поклона, вероятно – и вздыхает.
  - Чтож, тогда ждущая очереди рассказывает; а первая, вернувшись, подогревает чайник. Ну, сударыни – кто знает самую короткую считалку?..

  Ты выигрываешь. Подозреваешь, впрочем, что Сильма опять намудрила со случайностями, то ли из вежливости, то ли из уверенности в своём таланте рассказчицы. Ну и ладно - представляешь, как бы ты всё напутала и сколько раз сбилась.
  Ванная комната Тарантеллы столь же необычна, как и всё у неё, как и она сама. Морских переливов необъятное и глубокое нечто, мягкое на ощупь, в центре; несколько автоматизированных приспособлений, явно призванных облегчать жизнь человеку в инвалидном кресле; зеркало-стена с участками различного наклона, так что можно осмотреть себя всю едва качнув головой. И никаких открывающих воду ручек, лишь на низкой полочке, меж флаконов и тюбиков - пульт-лентяйка. Потерянным во младенчестве уютом, когда мир, казалось, сам собой заботился о тебе, веет здесь – и заплакать хочется невыносимо. А ты не плачешь; ты, закусив губу, быстро разбираешься с кнопками, и вскоре блаженно тонешь в цветочного аромата пене. Стихает жжение в десятке-другом ссадин, растворяется звон и головокружение, жизнь совершенно неожиданно становится чрезвычайно желанным занятием... вот не забыть бы только, что тебя ждут…
  Сигнальный звоночек совести срабатывает довольно быстро. Стоит на миг представить, каково сейчас Сильме – и вот ты уже наскоро оглядываешь себя в зеркале. Новое выражение лица за последние дни успело, оказывается, прилипнуть к тебе намертво; словно вдруг глянула в глаза полному составу ЦУМа... даже улыбка та же - недоджоконда, да и только. Но ведь и с телом что-то не так! Ей-богу (не в синяках дело и не в царапинах), словно кто навёл резкость на привычные линии, отточил то, на что уж давно плюнула, чуть завил и удлинил волосы, прошёлся кое-где смуглым блеском... Ты не сдерживаешь судорожный вдох – из тебя тихой сапой слепили ведьму...

  Такое не проходит даром.
  - Ты как? – встревожено спрашивает Сильма, не донеся до губ чашку, - Всё нормально? С пультом разобралась?
  - Всё отлично. Помочь тебе с повязкой?
  - Думаю, справлюсь. Позову, если что. С лёгким паром, кстати; а я исчезаю.
  Она исчезает в ванной. Ты вопросительно смотришь на Тарантеллу.
  - Насчёт чая я пошутила, - шелестит она, - Чайник с подогревом. Присаживайтесь, мне уже всё рассказали. Я немного подумаю, а вы можете угощаться, курить, выбирать музыку – это мне не помешает.
  С огромным удовольствием делаешь всё вышепредложенное. Салат и тосты достойны лучших образцов Рантье, пара сигарет ещё застряли в полусмятой пачке, а из музыки палец твой автоматически останавливает курсор на всегда чуть тревожащем тебя Гайдне. Тарантелла на всё это время будто засыпает – но невидимые волевые импульсы нимбом бьются вокруг седой головы.

  Веки её плавно взмывают, едва Сильма переступает порог (та ещё картинка, микроскопическое полотенце в режиме боди, а огромное, тюрбаном – на голове).
  - Ну, почти что человеком себя чувствуешь! Женщиной, по крайней мере.
  - Вот уж не подумала бы, - ага, вольно ей - её хоть в скафандр засунь, цветы позади будут распускаться... впрочем опыт с зеркалом чуть примиряет тебя с реальностью, - Садись. Как висок?
  - Так ведь Карачун зашивал, - она беззаботно плюхается рядом и впивается зубами в дольку апельсина, - Ух ты ж-ко, Гайдн?
  Тарантелла напротив вас становится вдруг необычайно серьёзной. Если икона, созданная как символ жалеющей матери, способна поджать губы и нахмуриться, то это тот самый случай. Из твоих рук едва не падает чашка; отчетливо, как в рапиде, течёт струйка сока по застывшим губам Сильмы.
  - Доченьки... Говорят, бабка скажет надвое; но я-то, каюсь, забыла, когда последний раз ошибалась. За три года до сотни ошибки уже просто обходят тебя стороной... Так вот: нет ли у вас на примете уютного домика где-нибудь подальше? Исландия, Океания... Луна?
  Рука твоя всё же вздрагивает, роняя пустую чашку. И вздрагивает ставший удивительно бесцветным голос, когда следом ты роняешь:
  - Ч-что... мы всё-таки разбудили дракона?!
  - Пока нет. Но стоит сделать это быстрей, если только ещё не поздно...
  Кровь, звонкая и горячая, бьётся в ушах, давит гортань.
  - ...Потому что вы разбудили Георгия.

  Георгия. Разбудили. Мы. Ты лично, по ходу. О, чёрт. Потому что...
  - Только ему может быть выгодно разделить вас так, как произошло сегодня. Он ни в чём не убеждён. Он тестирует каждого на драконовость. Только настолько святому делу мир будет помогать настолько неистово; до конца. Встрепенутся надёжно забытые враги, загоняя дичь, удача подведёт даже извечных своих любимцев, прорастут откуда невесть подозрения... Барышни, я единственная из вас, кто всерьёз информирован о наличии в реке пресловутых крокодилов! Неужто вы заметите опасность только уже крича «непра... я не ве... »? Кстати, Ольга – нежные чувства не играют здесь особенной роли, уж прости. Для молодого человека Гоши – да, но не для Георгия Драконоборца. Вам не справиться с вышедшим на след героем; для этого нужен дракон. И его придётся найти и разбудить, если он спит... Хоть что-нибудь вы поняли, милые мои?
  Сильма молча и глядя в пустоту меж лиц нашаривает в твоей пачке полускомканную сигарету. Комкает до конца, и крошевом просыпает на скатерть. Рука её ощутимо дрожит. Рассыпающееся на осколки волшебное зеркало лица цветом напоминает дрезденский фарфор.
  - Да. Да, Тарантелла, - говорит она сухо, - Оля, если ты скажешь, что не поняла, или не веришь - я тебя ударю. Не разочаровывай меня, пожалуйста.
  Ты не разочаровываешь. Ведь ударит. И слишком уж точно то, что сказала Тарантелла, вписывается в случившееся.
  - Герой не несёт зла, - продолжает хозяйка, всё ниже склоняя отягощённую свечением седины голову, - он просто эффективен. Ищите ему дракона – или бегите. Да поможет вам Господь. И да упокоит он смиренного раба Павла.
  Вот как. Павел. Неужто, имя цумовца узнаёшь только посмертно? Апгрэйд, дурилка картонная...
  - Как бы завтра донести эту мысль до остальных... и до Гоши? – бормочешь ты задумчиво, - Если я правильно вас поняла, всё только начинается?
  - Всё как раз готово закончиться. Но не слишком радужно. Опасность – в вас самих. Вы слишком сильны и необычайны, вы чудесны, как всякое взахлёб живущее существо. И кем он, спрашивается, должен вас посчитать? В общем, ложитесь-ка отдыхать, девочки, никуда я вас на ночь глядя не отпущу – а завтра, надеюсь, наступит то самое утро, что мудренее нынешнего вечера. Если удастся, я сама поговорю с Георгием… Кстати, совсем забыла: чай ещё остался, а если кто-нибудь доберётся до кухни, он будет вознаграждён отменным черничным пудингом – мой рецепт времён фокстрота «Котёнок на клавишах»...

  Пудинг отчего-то не катит. Ты стремительно моешь посуду, недоверчиво косясь на предназначенный для этого агрегат, потом смотришь в мерцающую заоконную темень с высоты шестнадцатого этажа. Надо было, однако, так вляпаться. Осталось ли что вообще от тебя той, недельной давности милой девочки Оли, или она похоронена под грудой непонятных, и большей частью недобрых чудес? Что там с сердцем, ау?
  А сердце стучит ровно и даже чуть заторможенно. Когда ты открываешь очередную витражную дверь  (сцена из Гойи, если не ошибаешься, что-то из «Каприччос»), ты хладнокровна, как никогда.
  Тем сильнее удар. Сильма стоит в центре комнатки, отведённой вам под спальню – широкая и даже на вид мягчайшая кровать, дубовые панели, смотрящиеся в зеркальную стену зеленоватые бра... Она не видит тебя, она смотрит в то же зеркало; смотрит, медленно сматывая тюрбан. Тебе хочется закричать в голос, броситься на кого-нибудь с кулаками, ткнуться лицом в ковёр – поздно. Под полотенцем голова её, опоясанная полоской бинта, гордо вскинута, и светящиеся чистотой, пламенеющие спектральным сиянием волосы не достают даже до плеч.
  Вот чем ещё она занималась в ванной... Да, там были ножницы и стайлер. И кровь с копотью на волосах, и волной накрывшее одиночество, и замкнутый в работу, привычно, едва не дежурно заботливый Карачун, и грохот стрельбы вокруг. И страх пополам с болью.
  Но, чёрт побери, радугу нельзя стричь! Иди, смоделируй объём дождя! Господи, Сильма, солнце глупое... Ты обнимаешь её, как ресницы обнимают сон, ты тормошишь эти ускользающие плечи, ты сама себе кажешься девушкой из розового анимэ, когда с неведомой доселе тоской целуешь, попадая то в глаза, то в бинт, то в сухие тонкие губы.
  - ...Дура, родная, милая, какая же ты дура...
  С неожиданной силой и страстью сплетаются ваши руки, ты боишься сперва быть неловкой – но невозможно быть неловкой с существом класса единорогов. Это ни на что не похоже, вы мерцаете и появляетесь в неверном свете бра, всхлип за всхлипом, следуя вспышкам под веками, сливаясь в одно, чтобы не потерять друг друга в ландшафте одеяла. Каждый следующий поцелуй пахнет иначе, и ты, ступень за ступенью, сходишь в шёлковое морозное забытьё. Помнится только, что где-то уже на возврате от полюса этой странной ночи, Сильма засыпает первой, с неотвратимостью песчаной зыби обняв твои колени.

  ...Невозможно понять, что именно выдёргивает тебя из черноты сна. Но выдёргивает. Рывком. Холодно и непонятно в комнате; забытые включёнными светильники не кажутся вдруг уютными. Ты механически поднимаешь с ковра одеяло, как будто под ним может оказаться куда-то исчезнувшая подружка. Механически смотришь на едва не подпрыгивающую на столике коробочку шуршунчика.
  Тревожно и глухо говорит «бум» дверь в прихожей. Э-э... Что здесь такое проис... Оставляешь вопросы на неуверенное потом, тревога бьётся в воздухе квартиры. Одеться – дело минуты, и на исходе её ты уже стоишь и тупо слушаешь дробный перестук туфель по лестнице.
  Ты посылаешь к чертям лифт; предрассветный, темнее ночного, подъезд вращается вокруг, и лишь бы не подломились на ступенях неверные спросонок ноги. Куда она, зачем она, что тут происходит?.. Что такое ты, Сильма, или вы вдвоём натворили? Вылетает в лицо городской липкий ветер, редкие мазки фонарей; вертишь головой, щурясь в конгломерат киосков и деревьев. И вдруг слышишь откуда-то сверху, из серого стыка неба и дома, вздох – да такой, что в животе стягивает пустотой, а виски обегает ледяная змейка.
  Призрачно-багровое полотнище выплёскивается на полнеба над твоей головой, звон стеклянного крошева долетает позже, и тебе ещё повезло оказаться в мёртвой зоне: какие-то горящие клочья виснут на тополях у остановки, с хрустом крушат навес спящего ларька. Сигнализация десятка машин и чей-то несовместимый с человечьим горлом крик завершает экспозицию, а секундой позже ты осознаёшь, что крик – твой.

ГЛАВА X                            НАЧАЛЬНИК НАД ПОДЧИНЁННЫМИ
 
  Итак, слушающему, конечно, следует остерегаться, но разве нечего опасаться и говорящему?
                   *     *     *
  Если захочешь меня видеть, то должен искать меня в книгах. Иначе – нет тебе срока для свиданья со мной…   
                    *     *     * 
  …Однако, прошу вас при случае передать ему от моего имени, что если он ещё раз это повторит, то это будет означать, что ему не хочется жить…
                                                                               *     *     *

  - ...Знаешь, дни рождения у нас как-то не слишком приняты. И так праздников хватает, ей-богу. Так что, знаю только год – Генсек родился где-то в пятьдесят втором. У русской танцовщицы-эмигрантки. Поздний и единственный ребёнок; избалованный, а как же? Случилось, разумеется, это знаменательное событие в Нью-Йорке, на Брайтоне. Чуть позже они с Тарантеллой перебрались и на Бродвей – но всё в рамках шоу-бизнеса. Танцевать и щипать девчонок за задницы он умел раньше, чем читать и писать. Драться, впрочем, тоже... Уже Тарантелла нахваталась от своего мужа (давно и быстро погибшего, кстати, и не отца Генсеку) смеси русских кулачков и саватэ. А в шоу-бизнесе образца Нью-Йорка середины века понятие конкуренции частенько приобретало причудливые формы.
  Каким-то чудом он заканчивает пять классов, зарабатывает на колледж – тут он сильно не распространялся, видимо, что-то от наркотиков и гоп-стопа до мелких шоу-порно-проектов – потом лафа кончается. В колледже святого Патрика его держат ровно год, до очередного призыва.
  Посмотрев на жизнь «малых драконов » сквозь призму оптики «кольта-М16», Генсек сечёт тему довольно быстро – и через год под другим именем начинает карьеру мелкого дельца на окраине Манхэттена...

  Довольно успешную, как ни странно, карьеру. К двадцати восьми, имея контору на Уолл-стрит и перепродавая всё, от людей до денег, он развернулся настолько, что рискнул жениться.
  Её звали Мэй, и её отец был аптекарь, старый еврей с оцифрованной нацистами рукой. Генсек утверждает, что это была любовь – чёрт его знает, Генсека... Что-то, определённо, было, раз прожженный авантюрист и головорез без грамма принципов за душой (в нём и сейчас это заметно, правда?) пошёл под венец и потерял голову. В восемьдесят первом он сделал Мэй - Эдвина. И тогда же его догнала статья за дезертирство.
  Свободных денег хватило на замену отсидки французским Иностранным Легионом, а старого знакомого «кольта» - машинкой «AUG»; уйти в бега, бросив семью, влюблённая совесть не позволила. Он ещё радовался, что светили не актуальные в то время Афган или Гондурас, а всего лишь тихая, провинциальная Кения – взвод, охраняющий антропологическую экспедицию. Радовался, балбес...

  Южнее Найроби, почти на границе с Танзанией, экспедиция прилипла. Причём капитально. Насмерть. Вертолёты армейской спасательной службы нашли одного Генсека, и в части его комиссовали вчистую – по настоятельным рекомендациям психиатров. За побочные эффекты – естественно, никому из них он не рассказывал, что в сердце Африки нашёл ледяную пещеру со спящей совестью дьявола. Повезло чудаку.
  Отсюда рассказывать сложнее, родная. Совесть у дьявола... Ну, скорей инстинкт самосохранения. Как у нас, не даёт наделать фатальных глупостей. А этот чудик – дьявол – он же, как-никак, соборное чмо, многолик и имя ему... И часть из них – часть той силы, что вечно хочет – старается держать это хотение в разумных границах. Саботаж, диверсии, всё, чтоб не перейти границы божьей терпелки. А другая часть, разумеется, против. Что получаем? Правильно, войну кланов. Совесть с Гордыней, правая рука с левой. С переменным успехом... Привлечение нанятых из людей рекрутов – нормальная практика, оплата хорошая, возможности и оборудование предоставляет фирма. Знаю, предлагали.
  На тот момент в результате ожесточённой диверсионной войны Совесть почти вышла в расход. Последний... м-м, аватара? авеша? чувак, короче – поставлен на практически вечный анабиоз в спецпещере для особо борзых. Надо было заварить там, наверху, в сельве кутерьму с привлечением местной магии (что не поделили? Генсек не говорит), чтоб защита пещеры погасла!.. Однако, получилось, и Спящего Генсек таки разбудил.

  Рекрутом он оказался так себе. Слишком любил жену и сына. Когда конкуренты… собирательно они называют себя Братьями-Близнецами, разбуженного Генсек условно кодировал как Би Джимот… так вот, когда команда Гордыни вышла на его след – Генсек плюнул на всё и ломанулся домой. Сына он спасти успел.
  Вот...

  (А руки его всё это время скользят кругом пластилина, безостановочно наращивая на подобии твоего лица слой чешуи из проклеенных газетных клочков. Тонкие жилистые пальцы в застывающих казеиновых соплях, левый глаз полуприщурен, роскошный берет с пером незримо вначале формируется на голове)

  Да, вот. Знаменитая бандитская разборка – тогда все газеты об этом писали – на Третьей авеню, в мае восемьдесят пятого. Ушки Братцев неминуемо торчат из-за всякого крупного косяка на этой планете, уж поверь; ни Хиросима без них не обошлась, ни дефолт. Так и здесь. От Мэй не осталось даже клочка, а сына Генсек по-быстрому прячет в оч-чень элитарном приюте. За, понятно, оч-чень... ну, понятно. И сматывается к чертям с материка на край света, в самую, как на тот момент казалось, глушь. В Россию. Тарантелла подсказала, не иначе.
  Деньги, практика и задетая крылом безумного знания, бесстрашная крыша быстро дали результаты; к бурным девяностым у Генсека уже новый, неплохо держащийся на плаву банк. Не поверишь, он выплыл при всех послепутчевых коллизиях - только вот с русским криминалом в конце концов не поладили... Да с ними никто тогда особо не ладил, честно говоря. Дезорганизованная преступность, обезьяна с гранатой. А ментам, как и положено, заплатили раньше. Короче, в девяносто третьем году Генсек всё-таки вполне логично садится на два года. По превышению самообороны. Правильно, если прыгают на тебя четверо с девайсами – поговори сперва, ляг сам, не сворачивай шеи...
  На зоне, впрочем, он не просто выжил, а даже и развернулся. Хватило того же боевого опыта  плюс сохранившихся ещё от Би Джимота не совсем человеческих фишек. Ко времени его выхода банк ворочал вдвое большими капиталами – а шёл уже капризный девяносто шестой...

  (Рантье, словно пишущий первоклашка, иногда помогает себе языком. А ты – ты и вправду впервые наблюдаешь сотворение марионетки. Отложив досыхать голову, он мастерит сочленения из жести и проволоки, чертит на толстой фанере абрис четырёхпалых ладошек. Зачем-то, к чему-то тут ещё и моток стеклотканевой ленты – зачем? к чему? И всё это – не прекращая размеренного, дикторским тоном, рассказа).

  Тарантелле он, насколько понимаю, ещё тогда обставил её знаменитую квартирку... бывшую... нет, обставила она сама, он купил. А всю механику инсталлировал Апгрэйд – но это чуть позже.
  И именно в девяносто шестом Генсек наконец убеждается, что Братья не висят у него репьём на хвосте.
  Кому-то этого хватило бы как раз на то, чтоб расслабиться и в кои-то веки получать от жизни вполне заслуженное удовольствие – Генсек же посчитал, что наступило удобное время для большой охоты... Не делай такие анимэшные глаза, прошу пани! Разумеется, и мысли не было о вендетте – месть Дьяволу? как ты это себе представляешь, если исключить приобщение к лику святых, (что уж совсем крайний случай)? Нет, просто... чёрт, не так-то и просто на самом деле. Получается как с картинкой, где среди цветовых пятен прячется какой-нибудь, ну, допустим, зайчик. Как только ты его разглядишь – всё, амба, так и видеть тебе зайчика на этом рисунке до скончания века; ничем не вышибешь. Вот и Генсек, однажды нарвавшись, начал всюду замечать нити, торчащие из мировой ткани, затяжки, прорехи всякие, неровно зашитые... Такое, чего ты у нас насмотрелась и наслушалась. Замечать – и не очень-то сильно любить, что никаким местом не удивительно.

  (А ты отслеживаешь, что куколка-то уже едва ли не готова, ударными темпами, из полузапчастей, но так нежно и тщательно, как, вероятно, только и возможно создать куклу. Сквозь облако совершенно алхимических запахов  - клей/краска/растворитель/жжёное дерево/жжёный «кэмэл»/? – в заляпанных ладонях твоего спутника происходит предсказанное ещё Яхве рождение в муках.
  Ты не рождаешься в рубашке. Ты рождаешься в том прикиде, в котором вышла на трассу в тот несчастный день невесть сколько ударов по голове тому назад. Гриндерсы, не затёртая до дыр, а потому тёплая джинса, меховая жилетка, рюкзачок и те самые митенки... Так и слезу вышибить недолго – а Рантье ещё и готовится присобачить на кукольные волосы-паричок пару трогательных хвостиков. Были хвостики, были... Несколько лет ведь были. С каких же это пор ты вдруг перестала их носить? ЦУМ его знает. Так отчего-то и разгуливаешь всё последнее время донельзя распущенной, или с тиарой a-la Менора... Почти с испугом возвращаешь утерянное во времени внимание к столу и к рассказчику – он как раз, словно на кол, сажает твою папьемашёвую голову на жестяной балансир).

  - …Ну, вот и почти готова наша буратинка... на чём бишь я? Да, и тут он невзначай, как-то вечерком заворачивает в бар «Бибигон». Здесь рядом был, кстати, теперь там ателье какое-то. А в то благословенное времечко за стойкой функционировал ваш покорный слуга – лучший, как говорили, бармен города... В тот день я встретил клиента – постоянного до педантизма – не самым хорошим образом; не до того мне было, и он это понял. Но понял не только это, а ещё многое, что заставило встретить меня в переулке после работы. Но дальше – со следующей куклы, родная, регламент-с!
  Ты отсидела ногу – сползаешь на пол, и она подламывается, Рантье едва успевает поддержать тебя клейкими пальцами под паутинный рукав.
  - Ну, как тебе? – он, прицелившись, жестом кладущего последнюю ягодку кондитера нахлобучивает шиньонные хвостики и...
  - Если это всё, то – никак. Ты же не собираешься оставить меня без лица?
Ты разводишь руками. Собранные паучьими лапами пальцы Рантье плавно вздёргивают... как это называется, похожее на могильный восьмиконечный крест?.. деревянное, суставчатое, с нитями – и твоя безликая копия, словно маленькое волшебное зеркало, повторяет твой жест. Нет! Хуже! Она продолжает движение, упирая ручки в бочки, и ты чувствуешь, как скользит под ладонями узкий поясок!
  - Я тебя убью!.. – шепчешь ему одними губами; губы повинуются плохо, словно ты наелась айвы.
  - Вместо спасибо, то-есть, - кивает он, - Логично. Но лучше возьми краски – коробка с нитрой и кистями справа на подоконнике, ты на ней почти сидела – и закончи процесс. Где была душа у Страшилы Мудрого? Там же, где у дуболомов – в лице. Вперёд, солнышко!
  ...Кисточка колонковым остриём нависает над беззащитным нопэрапончиком. Тщательнее надо, девочки, это вам не ручки-ножки-огуречик. Явственно видишь эту удаляющуюся/приближающуюся штуку с двух сторон сразу, всхлипываешь – и решаешься. Угол губ – тёмный кармин твоей дневной помады – плотно ложится на тонировку, и ты удивлена: у нитрокраски солёный вкус...

  - ...Ничего, ничего, - бормочет Рантье; ты, в кресле, дрожащая и без сил, принимаешь у него парящую кружку, - трудно первый раз. Он же и единственный, так что...
  - Правда убью, блин... Кошмар, как снова девочкой стать!..
  - Фу вам, сударыня. Откуда  такая впечатлительность? который раз замечаю.
  - С вами появится! Спасибо за чай. А дальше...
  - Дальше я берусь за Георгия. Потом – за дракона.
  - Их надо делать вместе, - угрюмо советуешь сквозь обжигающий глоток, - Как эти фигурки – мужик и медведь, знаешь?
  Рантье коротко царапает тебя взглядом.
  - Ты на него за что-то сердита?
  - На дракона? Упаси боже!
  - Не ёрничай.
  - Ах, на Гошу? Да как он смел такое с собой сделать? Ведь знал, что я его люблю!
  - Допустим, тогда ещё не знал.
  - Это для него не оправдание!
  - Слышу речь не девочки, но...
  - Стервы, верно. И эгоистки. Но... Где и как мне искать его теперь, Рантье, милый?
  - Начнём здесь, - он хлопает по пластилиновой груде, а другой рукой, словно кинжал, заносит шпатель.

  - Значится, так. Генсек... Генсек хаживал в «Бибигон» с завидной регулярностью, он уже тогда из всех противопечёночных препаратов предпочитал абсент – а у нас это пойло было эксклюзивным. И мой стиль ему нравился, видимо. Э-э, как-то я с конца начал рассказывать, да ещё и не с того... Просто: накануне случилось мне сгрохотать в театр, в тот самый, в первый, да ещё и в процессе смены декораций.
  Когда звук отстаёт, так что твои шаги догоняют тебя из-за угла; когда невесомо, дом за домом, рушится вокруг город, а за полупрозрачными прохожими ясно видны панбархатные фигуры кукловодов; пыль и сухая плесень закулисья... К чести моей, к утру я выкарабкался, здесь, в подвалах старого кукольного; на работу даже пошёл. И тут – вечер насмарку, я расколотил рюмку и забрызгал клиента тоником, плюс извинился аж с трёхминутной задержкой... Клиент – Генсек – не обиделся. Просто подкараулил после работы и напрямую спросил – что-то его такое зацепило, тренькнул настороженный Близнецами звоночек. Правильно тренькнул.
  Я ведь шёл, стараясь не расплескать осознания того, что, кажется, теперь точно знаю, как всё на самом деле. А это как искривить линию партии – даже специально не расплещешь, не получится, оттого лёгкость на душе необыкновенная. С этой лёгкостью я и сел к нему в машину, и с лёгкостью же ему всё и выложил. Под абсент, соответственно... Представляешь? Сейчас-то, через столько лет привычки, не могу связать две фразы для тебя – а тогда получилось дай боже. Уложился в полчаса, триста грамм и полторы пачки.

  Рантье месит пластилиновый каравай, не замечая твоего дыхания на затылке. Давешняя крыса тяжко вздыхает в углу, и шуршунчик вторит ей подобием фырканья.
  - Молчать! – беззвучно командуешь ты; оба они послушно стихают.     Осторожно берёшь свою подсохшую куколку. Она красивее тебя, и прежней и нынешней, какая-то более цельная, не кулёма и не ведьма, не середина даже между ними – скорей, вершина треугольника...

  - ...Потом Генсек рванул с места в карьер. Хорошая штука – «хаммер», с места на третьей ломится. Колесили по городу; под сотню, молча, датые. Часа два, если не вру. Хоть бы один гаишник! Вот... А очнулись вновь во дворе кукольного театра. Час Быка, и – веришь ли? – ни слова от него не услыхав за всё время, я точно знал, что сейчас сделаю. Вышел и пошёл внутрь. Плесень, пыль, эхо – и маникюрные ножницы в кармане.

  Он взглядом стряхивает твою руку с плеча. Надеешься, что понимает: не хотела ничего, кроме отчётливости восприятия происходящего.
  - Извини, - говоришь поспешно, и влезаешь на подоконный насест, - Какой-то вопрос мелькал... А, да. Ты отрезал только свои нити?
  Рантье смеётся, откидываясь; хрупкий стул под ним, тоже хрупким, опасно скрипит. А потом маленький бармен единым всплеском вынимает тебя из твоих рук, распластывает на столе, и – быстрый, сволочь! - гильотиной роняет тусклое лезвие шпателя – не на горло, хуже! Собственный визг закладывает тебе уши, ладонь едва успевает втиснуться в зазор меж сталью и тонким капроном; ой-ёй-ёй, как больно-то...
  - ...Ну вот, а ты – «свои», «нити»... Да успокойся, жива твоя рука, - он гладит розовую, вспухшую полоску стигмата, а до тебя только начинает доходить: и правда, всё в порядке, даже не коснулся, ни тебя, ни нитей, очередная иллюстрация... хотя, если насчёт крышеньки - какое там в порядке!
  - И... со всеми так? – (колотит, колотит, зуб на зуб).
  - Так страшно? По-видимому. Это мне, который за кулисами побывал, сошло с рук. А нормальным людям, наверное, плохо без... как это назвать-то? Восемь лет не подберу названия – связи какой-то с миром, со сценой этой, что ли. Тарантелла говорила – душа. Сильма – судьба. Не знаю. Я привык. Мы с реальностью как Вольтер с Богом – кланяемся, но разговоров не ведём. Иногда помогает, не нашёлся пока такой Вий, который выдал бы меня закону причинности... Помнишь акцию по перехвату Генсека?
  - Помню, - колотит меньше, но начинают кружиться и наваливаться подвальные стены. Встряхиваешься, смотришь умоляюще, - Рантье, милый – выскочим на воздух, а? На полчасика, задохнусь сейчас, кажется.
  Он с сомнением глядит на полуоформленный дофигаэдр пластилина. Предупреждает:
  - Ненадолго. И куколку захвати с собой. Да убери в карман, господи боже – хочешь с вахтёром объясняться?..

  Снаружи прелестнейшая ночь, и тебе мгновенно становится почти хорошо. Куришь, прислонившись к полированному столбику крыльца. Бездумно и звёздно вверху, в колодце крыш; он с лёгкой прецессией кружит на полярной оси. Совсем уж из галактического далека прилетает голос Рантье.
  - Думаю, понятно, что мы с Генсеком потом довольно быстро спелись. Тогда же, кстати, появилась задумка насчёт ЦУМа... а с появлением Апгрэйда завели мотель «На Ремонте». Вот, собственно, и вся историйка. Не перепугал, мадемуазель?
  Мадемуазель, прищурившись на месье, традиционно ловит ускользающую мысль – та возникла ещё в подвале, но, как крыса, пока лишь щекочет хвостом ладонь.
  - Пугать иных – тяжёлый крест... - говоришь наконец, - А самого тебя ничего не пугает? Ну: Генсека догнали банковские разборки, Апгрэйда накрыло хакерское прошлое – а что может настигнуть тебя? Или кто?
  Он притормаживает на лишнюю против твоего ожидания секунду. Скупо улыбается, роняя этим пепел зажатой в углу рта сигареты.
  - Пять баллов за вопрос, девочка.
  - Полцарства за ответ.
  - Не разбрасывайся полцарствами, мой тебе совет. Ответа не будет. Его, по-моему, нет в принципе.
  - Вообще – или пока не настигло?
  - Ну, по логике, когда настигнет – будет поздновато... Эге, постой-ка; меня кто-то эсэмэсит!
  Рантье с полминуты критически любуется экраном мобилы, затем твердеет лицом; тебя просто-таки шатает его взгляд:
  - Так... Кина не будет. Генсек с Менорой срочно вызывают в ЦУМ. Чтож, милая, куклы обождут. Бегом в машину, я заберу ингредиенты.
  - А...
  - А все вопросы потом, после ста кэмэ в час!..

  Ночная трасса красивее дневной. Темнота отсекает всё лишнее, даже вопросительный зуд твой тает сам собой, едва вы проскальзываете окраинную развязку. Дурацкая сема одиночества – а маленький бармен за рулём смотрится просто ещё одним гаджетом от SONY, сродни магнитоле или маршрутному процессору. Ты неожиданно осознаёшь, что, в отличие от дня, ночью безошибочно узнаешь своротку, просто по раскладке огоньков на горизонте, какой-то триангуляции тоски.
  Вы лихо вписываетесь в стоянку возле мотеля; со второго этажа розово светятся шторы верхнего холла. Уже на лестнице тебя чуть качает, скребёт о перила, ибо спать, хоть иногда, в отличие от обмороков, необходимо. Но некогда, да и не суть важно. Важно, что в итоге второго лестничного пролёта тебя принимает в объятия Менора; пахнет кофе и корицей, шепчет какие-то милые здрасти на ухо, тащит в тепло и плюш углового дивана.
  - Приветики, - не слишком-то приветливо говорит Генсек из-за TFT-мерцающего полукольца коммуникаций, - Вас как – с порога оглоушить, али чуть погодя?
  Рантье исподлобья (из-подчёлочья точнее) осаживает его глубже в кресло.
  - Не дай тебе бог, дружище... или, наоборот, дай бог, чтоб тревога оказалась ложной...
  - Сядь. И ты, Оля, не суетись. Сперва...
  Генсек лезет под стол и ахает перед собой полулитровую кубатуру мерцающей зелени.
  - Опять звезда Полынь, четвёртый блок!..  – хмыкает Рантье, - Так мы далеко не уедем. Сперва колись: кого мы боимся сегодня?
  - Злой ты... и всё же сядь.
  - О-хо-хо, - Рантье трёт глаза и со вкусом валится в соседнее с ним кресло, - поспатеньки бы...
  Ты отказываешься от абсента в пользу кофе по-турецки. Менора рядом с тобой качает туфлей, о чём-то задумавшись. А шеф-координатор ваш не по-хорошему задорно опрокидывает рюмаху – и поднимает покрасневшие, усталые очи…

  ...Кого сегодня? Уж ты-то точно знаешь, кого. Вот, сейчас Генсек крикнет – и в дверях нарисуется твой курчавый паренёк; улыбнётся с порога, сделает всем привет - и подойдёт, протянет руки. Что, обнимешь? Не завизжишь, не отскочишь? Господи, всю жизнь полагала человека системой бесконечной, а тут: пришёл страх, но не добавился ко всему прочему, а словно вытеснил что-то, будто и места ему, подлому, как в запертом чулане, не нашлось. При чем ведь важное что-то вытеснил, не пустяк – так себе пустяк, не то любовь, не то и что поважней... Стоп; что там Генсек вещает?..

  - ...чуна и Гошу ничего не слыхать – зато про остальных появились новости, господа. Не сказать, чтоб очень плохие – но и хорошего... В общем, милая наша Сильма, сильмарилл длинноволосый – уже нет, забыл – написала нам на «мыло» лаконичное прощальное письмо. Да не в том смысле! – пугается он ваших округлившихся глаз, - Жива она, и будет жива, чего и нам желает. Но видеть никого из нас ни под каким соусом нигде и никогда не собирается. Ибо, как я понял, всего и за всех боится, а что самое паршивое – считает себя во всём виноватой.
  - Полные глупости! – бросаешь ты, толком ещё не отойдя (Сильма, родная!), - Ни в чём она...
  - В особенности же – за Тарантеллу, - медленно кивает Рантье, - Ах ты, так твою... Место пребывания, конечно, не сказала?
  - И отсоветовала искать. Намётки есть, конечно – но...
  - Ладно, обдумаем, вали дальше. Рви провода, топчи фазу. Борзописец?
  - И проще, и сложнее. Полдня назад найден пэпээсниками в расхристанном и невменяемом виде, препровождён в травму, оттуда – в психушку... – предупреждая ваши вопросы он вскидывает  ладонь, - Мы до кого могли дозвонились, разумеется. Дежурные там общительные. Неадекватное поведение на почве «delirium tremens», плюс – чёрт подери! – какое-то поражение глазного нерва… Обжабался, сучара, доигрался-таки с организмом, бухарест фраернутый! – Генсек едва удерживается на границе фени, вытирает потное лицо и копается в почти пустой пачке «житана». Остервенело комкает её и бросает в корзину – хоть и проволочная, от такого броска она катится, гремя, по паркету.
  - И что? – неумолимо дожимает Рантье.
  - Что... Сейчас, говорю, приедем, заберём – родственники, то-сё. Не, говорят, не надо. Уже приезжали, тоже родственники, забрали, всё нормально. Брат родной, Василий Иванович...
  - Ага. На старую кичу, стало быть.
  - По всему видать.
  - Вот, поди ж ты.
  - Да уж...
  - Э, мальчики! – фыркает Менора, капая кофе на, слава богу, кофейного цвета длинную плиссированную юбку, - Это сейчас на полчаса такой фатический  диалог? Хоть Оли постыдитесь.
  - А у меня сейчас в голове ничем не лучше, - честно признаёшься ты, и подымаешь лицо от ладоней, - Если вы, большие, толстые и умные, в тупике...
  - Во-первых – где это мы толстые? – обижается Генсек, - А во-вторых – чего это мы в тупике? Мы очень даже не в тупике. Тупик был за отсутствием информации; а сейчас, когда есть реальные задачи...
  - Нет никаких реальных задач!
  Менора встаёт и начинает расхаживать меж вами, круча миниатюрную чашечку – изящно, чуть нервно, под звонкий метроном каблучков ввинчивая короткие фразы:
  - Сильма. Искать её – одна проблема. Зачем искать – другая. А если она права, и так лучше? Для неё? Дальше. Борзописец. Тоже искать, брать штурмом? Целесообразность под вопросом. Один раз контора его починила – а сможем ли мы? Без аппаратуры Апгрэйда, без навыков Карачуна...
  - Кстати о Карачуне, - хмуро говорит Генсек, - Когда он вернётся – а посмотрел бы я на то место, откуда Карачун не вернётся! - не хотел бы я быть тем, кто сообщит ему о Сильме... Но в целом ты права, хоть и сгущаешь зело.
  - Она, так-то, ещё и смягчает, - голос маленького бармена печален и тих, - Проблем добавилось, а нас всех, как назло, рефлексия заедает; работнички, как из ванаминга  балалайка – вот уж главная проблема!.. Значит, так. Без дураков понятно, что местонахождение Сильмы вычислять надо. И перед Карачуном грязь получается, да и – неясно, сама ли девчонка это всё придумала. Есть играммисты... Местонахождение дома творчества нашего писателя тоже, в любом раскладе, пригодится. Благо, тогда ещё Апгрэйд, земля пухом, кое-что набросал по живым следам. Справимся, не мальцы. А уж по ходу дела решать, надо ли и как эти сведения использовать. Я прав?
  - Браво, - Менора останавливается и салютует чашечкой, - Слышу прежнего Рантье. Что добавит прежний Генсек?
  - Ась? Мне кажется, или меня, в кои-то веки, кто-то спрашивает?
  - Шеф, это комплекс начальника, - говоришь ты, - Ничего, мне тоже часто кажется, что меня никто не слышит...
  И они, все трое, конечно же, не упускают случая спросить «А? Что?» - и тебя вдруг отпускает, ты выдыхаешь – действительно, они, прежний ЦУМ, хоть и потрёпанный; тот же мерзкий, глумливый, до слёз родной, гениальный детский сад. И потягиваешься – богатырски, до хруста в загривке. И встаёшь.
  - Ну, если преамбула закончена – наливай уж, начальник над подчинёнными... Кстати, а что насчёт драконов и драконоборцев? Таки ничего неизвестно?

  Полная, едва не с горкой, рюмка притормаживает в руке Генсека. Ты чуешь скользнувший рикошетом по лицам теневой холодок, судорогу Уробороса. Но... Ведь только что было хорошо, так?! И если они сейчас хмыкнут, пожмут плечами и скажут «Ха! Так это твоя проблема!» - что же это, это значит...
  Это значит: рюмку Генсеку в лицо, монитором (благо, лёгкий) швырнуть в Рантье, Меноре прошипеть что-нибудь ласковое – услужливо подсказывает глядящая откуда-то из пылающего переносья истеричная стерва. Она всегда на подхвате, как капризный подонок в любом мужике...
  Тьма застит интерьер холла, но ты зря ждёшь спуска тетивы. Тьма – это пахнущее корицей и духами плечо.
  - Это как же люди такое лицо-то умудряются сделать, - нараспев полушепчет Менора, пока ты, обессиленная, вздрагиваешь в мареве стыда и покоя, - Кошмарики просто…
  - Долгие тренировки, - авторитетно поясняет Генсек, - Она, небось, решила: ну её нафиг, скажем, нехай сама разбирается. Ума-то нет... Эй, девушка с лицом – налито, извольте.
  - Повбывав бы гадiв! – судя по тону, Рантье качает головой и вздыхает, - Всех вылечат; но нас, кажется, уже поздно… Оля, Георгия ждёт тёплый приём и прочие радости. Думаю, каждый из нас заготовил для него собственный развёрнутый вопросник – не сомневаешься же ты, надеюсь, в нашем доверии мнению Тарантеллы?
  Ты, отмагнитившись таки от Меноры, проглатываешь зелёное пламя, отдаёшь рюмку, истово вертишь головой – заодно и капли с ресниц тайком стряхнёшь; те, что от абсента - тоже.
  - Прекрасно. Ну и к делу, стало быть. Я, как Штирлиц, на часик отключусь – и вам, господа, советую. Рассвет на дворе, а у нас глаза, как у поросяток. Р-работнички… До рабочего утра ничего в мире не рухнет. Без нас, по крайней мере. А с нами – всегда успеет…
  Рантье, неудачно скрыв широченный зевок, практически, плетётся к дверям.
  - Приятного сна, - ухмыляется Генсек, - Ты в пятый? Я, наверно, тут, на диванчике.
  Менора молча и безапелляционно отнимает у него бутыль, прячет в стол.
  - Хватит, один уже успел у нас! И давай-ка в номер; так спать, на диване да в одежде – всё равно никакого отдыха. Давай, давай! Распустились, как холостяки... 
  Она выставляет вяло протестующего - «мы и есть холостяки!» - шефа за порог и поворачивается к тебе.
  - Особое приглашение, или забыла, где твоя комната?
  Она должна понять, она не может не понять, ведь ты едва не светишься тем, что задумала.
  - Ни то, ни то. Менора, хорошая – покажи письмо Сильмы, а?

  Какие-то секунды она тратит на совершенно рентгеновское просвечивание тебя своими запредельными евьими глазищами. Прятаться некуда, незачем, да и нечего тебе от Меноры прятать. Всю тебя – невысокую, чуть растрёпанную, из последнего звона упрямую птичку – она за десяток бесконечных секунд успевает разъять и воссоединить вновь, присвоить и отторгнуть, вписать в орбиты и траектории своих наблюдений. Ты и представить себе боишься, каким этот мир становится, пройдя через лабиринт представлений ученицы раввинов, дочери священника первой череды, а значит, наследницы владык и царей. Существо, более чужое, чем инопланетяне, умеющее быть более родным, чем все родные; дочь Евы, обручённая с обетом безбрачия, больнее и несчастнее, чем ты сама – видела ты их с Борзописцем, всегда рядом, всегда спинами – она понимает.
  И просто кивает на монитор.

  - ...Кстати, насчёт Георгия, - говоришь ты, спустя двадцать минут, когда она выходит проводить тебя под колкий, навстречу рассвету упавший дождь, - Если он тут появится без меня, передай, пожалуйста... Если он, столько наворотив, не найдёт и не прибьёт-таки дракона – я это сама сделаю, клянусь! Причём – обоих. Пусть уж не обижается.
  - А если убьёт? – знаешь, что в полумраке Менора улыбается.
  - Ну... тогда Генсек будет шафером.
  - А что, - говорит она, - наверное, так прекрасные дамы и провожали героев на битву... Ну, удачи.
  Здравствуй, трасса.